Владимир Лебедев - Из родной старины [Исторические рассказы. Совр. Орф.]

— Не гневись, не дослышали стука твоего, — спокойно ответил старый истопник, подходя к дровням.

Игумен Порфирий, худой и высокий старец, выйдя из саней, слова не молвил, только оглядел впалыми очами своими тесный, заваленный сугробами двор и хоромы. Не тепла была ветхая ряса старца, и вздрагивал он порой от мороза мелкой дрожью…

— Иззяб, поди, отче? — жалостливо спросил Павел, ведя его к обледеневшему крылечку и поддерживая под руку.

— Показывай ту горницу, где узник жить будет! — сердито молвил Скоробогатов, похлопывая рукавицами.

— Вот сюда, правей! — говорил старик, проводя приехавших через полутемные сени.

— Ишь, темень какая! — ворчал жилец.

Войдя в светлицу, старец, все еще слова не молвя, опустился на колени перед иконами и стал поспешно и часто креститься.

— Дворецкий Иван Юрьевич Шигона наказал тебе крепко-накрепко запереть ослушника государева! — спесиво сказал Скоробогатов. — А мне повелел боярин всю его горницу осмотреть, — надежна ли… Слышишь, Павел, приказ боярский?

— Исполняй, молодец, коли так наказано, — смиренно ответил Павел Чулков, все поглядывая на молящегося старца.

Алена Игнатьевна тоже в светлицу проскользнула и, вздыхаючи тяжело, смотрела на отца-игумена.

— Плотно ль двери запираются? Есть ли на ставнях крюки железные? — грозно допытывался Демьян Скоробогатов, обходя кругом светлицу и хмурясь…

— Все в справе, Демьянушка, сам видишь. Так и боярину поведай, — отвечал, опять кланяясь, Чулков.

Вдоволь насмотрелся, наконец, Скоробогатов.

— Смотри же, старик, пуще глазу береги узника. Коли что приключится, ответишь и государю-великому князю, и боярину-дворецкому! — сказал он на прощанье старому истопнику, вышел на двор, грузно в сани уселся и уехал. Заперли за ним ворота… Тогда только поднялся с колен игумен Порфирий. Подошли к нему под благословение старик и старуха. Осенил он их крестом, высоко подняв свою исхудалую, желтую, как воск, руку.

— Чай, не припомнишь меня, отец святой? — удерживая слезы, заговорила Алена Игнатьевна. — Бывала я у тебя в лавре; не раз ты со мною беседовал… Эка беда какая приключилась!..

— Много ко мне богомольцев приходило, — с кроткой улыбкою ответил отец Порфирий. — А другое твое слово неразумно, дочь моя… Все мы под Господом ходим. Захочет Он, — смягчит сердце владыки гневного, а не захочет — Его Божья воля…

— Чай, озяб, отец святой? — снова спросил старый истопник, отирая старческой рукою покрасневшие глаза.

— Потрапезовать не хочешь ли? — вставила старуха.

— Не время теперь о телесной пище помышлять, твердо произнес старец. — Оставьте меня одного, други мои… Душа моя жаждет молитвы…

Снова благословил он их обоих, и вышли они из светлицы, оставив игумена опять коленопреклонившимся перед святыми иконами.

— Нету моей моченьки! — плакала Алена Игнатьевна, входя в черную горницу. — Жалко мне старца!

— Святой человек! — сказал Павел Евстигнеич. — Его не оставит Господь… А служба государева допреж всего стоять должна… На то мы и крест целовали.

День уже начинал смеркаться.

Прошел вечер темный, прошла ночка морозная со своими звездами золотистыми; опять светлый, ясный денек настал. Повершил великий князь Василий Иоаннович в своей палате постельной неотложные дела государские до полудня, как всегда, потрудился он с верными боярами, дьяками и стольниками, и лишь тогда отпустил их по домам…

И вся Москва-матушка стольная, как всегда, повершила свои дела обыденные… Вдоволь меди да серебра, не мало и золотых червончиков наторговали купцы в тесных и темных, но богатых всякими товарами-узорочьями рядах своих, в Китай-городе… Рабочий люд — плотники да литейщики да каменщики — вдосталь притомились…

Спала, отдыхала вся Москва-матушка со своими слободами-пригородами. В хоромах чулковских тоже как-будто все притихли, уснули… Храпел кабальный парень Харлам, назябшись за долгую ночку морозную, что проходил по двору с дубинкой на стороже; отдыхал сладко, после обеда сытного, и сам хозяин. Был он покоен за своего узника: знал, что крепки у светлицы замки, крюки да запоры, что смирен и покоен старец Порфирий, все лишь молится да тяжко вздыхает. Снилось истопнику старому, что жалует его своей милостью великий князь за службу честную, что и дворецкий государева, взыскательный, Шигона, Иван Юрьевич, ласково ему, старику, улыбается.

Никто и не ведал, что в светлице шла в это время беседа горячая между узником игуменом Порфирием и доброй старухой Аленой Игнатьевной. Сквозь окно слюдяное проникали в горницу бледные, холодные лучи солнца зимнего; озаряли они серебряные ризы образов, лавки гладко тесанные, стол липовый, на котором стояла чашка деревянная с водою и лежал ломоть хлеба ржаного недоеденный. По всему видно было, что уже долго та беседа меж хозяйкой и старцем шла… Лились слезы горячие из глаз хозяйки; бледно, измучено было лицо инока.

— Послушай меня, отец святой! — говорила, рыдаючи, старуха. — Укройся от гнева государева хоть на малое время! Смягчится сердце великого князя, отойдет гнев его, тогда без страха пойдешь на суд его праведный… Схороню я тебя так, что не найдут тебя ни стрельцы, ни жильцы, ни бояре… Есть у нас в мыльне каморка потайная; про нее и мой-то Павел Евстигнеич запамятовал, а людишки наши кабальные и ведать не ведают. Укройся, отец святой, пережди тучу-беду черную!..

— Нет, — в тяжком раздумье, качая головою, отвечал старец. — Негоже мне, священноиноку, таиться да скрываться, как татю-грабителю… Любвеобильна ты сердцем, дочь моя, и милосердна забота твоя, а все же нельзя мне принять услугу твою…

Через силу говорил старец, недужилось ему сильно: темнело в глазах, дрожь трясла его тело иссохшее. Все видела Алена Игнатьевна, еще пуще стала просить инока.

— Укройся, отец святой, пока не полегчает тебе, пока не окрепнешь духом и телом. Сухо и тепло в той каморке; отдохнешь там в покое да тишине… Не заглянет к тебе туда злой жилец Скоробогатов Демьянко, не смутит молитвы твоей речами грубыми… Схоронись, отдохни, отец Порфирий, хоть ради нас, грешных, что живем твоими молитвами святыми! Теперь самая пора… все спят…

Хотел было старец еще что-то молвить Алене Игнатьевне, да уж больно истомился он долгой беседой, опустился на лавку, глаза закрыл, не стал боле противиться… Того только и надо было сердобольной старухе; была она, не глядя на годы, еще бодрая и крепкая, обхватила ослабевшего инока, подняла и повела к двери, придерживая его и помогая ему. Смутно и тяжко было в уме недужного старца: не под силу было и думать, куда да зачем ведут его.

Каморка потайная в мыльне чулковской и снаружи, и снутри неприметна была: двойную стенку с одной стороны умелые плотники вывели. В ту пору Алена Игнатьевна сама за стройкой глядела; Павлу Евстигнеичу недосуг было за службой государевой. Никто туда, опричь хозяйки, не хаживал. Уложила старуха инока безмолвного, бесчувственного на сено, шубою прикрыла, вышла из каморки, дверку узкую, чуть приметную всякой рухлядью заставила, завесила.