Владимир Лебедев - Из родной старины [Исторические рассказы. Совр. Орф.]

— Сними веревку с шеи своей, раб Божий, перед тобою узник твой пропавший. Веди меня опять в горницу свою, запирай меня замками крепкими, засовами железными… Минует тебя кара великокняжеская…

Все безмолвен был старый истопник; и радость спасения нежданного переполняла сердце его, и скорбь глубокая о бедном старце Порфирии мучила его. Опустился он перед игуменом на колени, охватил его руку исхудалую и жарко лобызать стал… И почувствовал старец Порфирий на руке своей горячие слезы благодарные…

Во дворце своем кремлевском в эту пору послеобеденную занят был великий князь Василий Иоаннович делами государскими. Заботлив был владыка московский ко всему, что касалось обширной державы его. Потрапезовав, отдохнув малость, прочитав молитвы уставные в дворцовой моленной своей, сел государь-князь за широкий стол дубовый, покрытый сукном алым аглицким, и стал дьяка слушать. А дьяк одну за другой читал великому князю грамоты от воевод пограничных, что на рубеже литовском землю русскую берегли, что следили в степях донских за лукавым ханом крымским. Слушал князь-государь, чело наморщив, брови сдвинув, и на каждую грамоту кратким словом отвечал, а дьяк седой ловил те слова государевы и запоминал их крепко-накрепко, чтобы потом воеводам ответ отписать. Сидел князь Василий Иоаннович на рундуке резном; был надет на нем кафтан будничный, без шитья всякого, без парчи дорогой. Много уже грамота прочел дьяк, много уже времени прошло… Вдруг в горнице соседней громкий говор послышался… Нахмурил князь-государь еще более брови свои соболиные, метнул на дверь взор сердитый: не любил он, когда прерывали его, докучали ему непрошено за делами государскими.

— Кто там? За каким делом? — грозно спросил он спальника, что с низким поклоном в горницу вошел.

— Боярин Иван Юрьевич просит пред лицо твое светлое стать.

Не успел великий князь головой кивнуть, как уже вошел поспешно дородный седой боярин-дворецкий Иван Юрьевич Шигона; красен был боярин и дышал тяжело; видно, спешил он что есть мочи к великому князю с вестями худыми.

— Князь-государь! Великий грех случился, ослушание твоей воли великокняжеской!

— Кто же моей воли ослушаться посмел? — спросил князь Василий Иоаннович голосом, грозу и гнев предвещавшим.

— Истопник твой старый, Павел Чулков… совсем, видно, старик из ума выжил: упустил, проглядел он мятежного старца Порфирия, что под твоей опалой был Неведомо куда девался игумен…

Побагровело лицо великого князя, очи метнули молнию грозную; привстал он, рукою могучей по столу ударил, так что разлетелись кругом грамоты воеводские. Бросился дьяк подбирать их, а великий князь закричал, загремел:

— Подать сюда ослушника! Не быть ему в живых! С недругами моими, знать, спознался он… Не соблюл он наказа моего…

Привычен был боярин дворецкий ко гневу государеву, а и то оробел на этот раз. Поклонился он в пояс владыке и тихо вымолвил:

— Послал уже я за истопником старым жильца Скоробогатова…

Начал великий князь гневно по горнице ходить; все угрюмее сдвигались брови его, все сильнее кипел в нем гнев грозный; боярин Шигона и старый дьяк, боязливо стоя в стороне, не смели глаз поднять на владыку разгневанного.

Видно, поторопился Демьян Скоробогатов: скоро вошел в горницу великокняжескую спальник молодой и оповестил великого князя: привели-де старого истопника, а следом за ним вошел и Павел Чулков, предстал пред очи грозные владыки своего. Упал старик в ноги великому князю, но не дал Василий Иоаннович ему слова промолвить; гневно топнул он ногою, на старого истопника криком закричал:

— Где инок мятежный, что тебе доверен был?! Раб лукавый, раб неверный, так то блюдешь ты наказ владыки своего!

Думали боярин-дворецкий и дьяк великокняжеский, что тут же, на месте, помрет старый истопник Павел Чулков от страха великого, от окрика грозного, да только ошиблись они… Не торопясь, поднялся Павел Чулков, ясным взором взглянул в очи великокняжеские и промолвил ровным, тихим голосом:

— За что гнев твой, князь-государь? Узник и по сие время в горнице моей за крепким запором сидит…

Изумился великий князь, на полуслове остановился; подивились и боярин, и дьяк, не знали, что сказать…

А Павел Чулков с улыбкою светлою дальше вел свою речь неторопливую:

— Я твой наказ грозный крепко блюду, князь-государь. Спроси хоть жильца Скоробогатова: видел он своими глазами старца Порфирия в дому моем.

Поглядел великий князь на боярина-дворецкого и головой кивнул. Понял боярин, сам побежал скорее за жильцом Скоробогатовым. Вошел Демьян; досадливо было нахмурено лицо его: жаль ему было, что избег старый истопник кары великокняжеской.

— Говори, видел ли ты инока мятежного? — повелел ему великий князь.

— Видел, князь-государь… Да что-то неладное на дому у Павла приключилось… До обеда заезжать я к нему, и не было в ту пору в горнице у него игумена старого. Сам же Павел говорил мне: убежал-де неведомо куда узник твой государев. А сейчас приехал, гляжу, — опять сидит инок мятежный в горнице крепкой. Праведен сказ мой, князь-государь.

Воззрился великий князь на истопника старого, зорким взглядом уловил в лице его смущение некое.

— Поведай, Павел, всю правду истинную. Чуется мне, что тут не без греха малого было. Говори!

Опять бросился старый истопник в ноги великому князю.

— Грешен я пред тобою, князь-государь. Не устерег я узника твоего…

И все поведал старик владыке грозному: как сжалилась старуха его над игуменом заключенным, как спрятала инока в месте укромном, как хотел он сам на себя руки наложить, да спас его старец, опять своей волей в заключение свое отдавшись…

Слушал великий князь речь старика, и прояснилось его чело гневное, светлели глаза его хмурые, и уста в улыбку благостную складывались.

— Ну, что ж, старик, — вымолвил он наконец, ласково, — за кем греха не бывает… Милую я тебя за оплошку твою… А только до смерти самой надо тебе со старухою твоею за игумена Порфирия Бога молить…

Плача слезами радостными, поклонился старый истопник в землю владыке милостивому…

Долго, долго вся Москва говорила об истопнике старом и об узнике государевом — добром старце Порфирии…

«Худая слава бежит, добрая лежит», — говорить русская пословица. Так и дремучие Брынские леса душегубством и всякими воровскими делами такую славушку по себе пустили, что добрые люди при памятке о них лишь себя крестным знаменьем осеняли да вздыхали во всю русскую широкую грудь.