Владимир Лебедев - Из родной старины [Исторические рассказы. Совр. Орф.]

— Вот перед образом клянусь тебе… Им меня матушка покойная благословила умираючи… Не по своей воле живу я в лесу дремучем, кровь людскую видючи… Силком меня здесь держать. Изболелась моя душенька, исстрадалась я!..

Странно было в этой избе, где все пахло убийством, гульбой да разбоем, слышать рыдания молодого, страдающего существа, плачущегося на свою долю. Князь не знал, что с ним делается. И жаль ему было Аннушку, и сердце его словно палила свежая краса ее, и все еще не верилось ему. А девушка, присев рядом на лавку, все говорила, жалобно всхлипывая:

— Вижу, добрый ты человек! Холопы сказывали, князь ты. Где тебе горе наше, нужду да невзгоду черную ведать. Вырос ты в хоромах золоченых, в благочестии да мире, заветы Божии соблюдаючи… Мы же — люди темные, грешные… Как нахлынет беда-злосчастье, как источит сердце злоба лютая, да еще люди злые, неправедные обидят, — на что тут не кинешься!.. Да, боярин, погоди-ка, — я тебе поесть дам…

И Аннушка поставила перед князем горшок с хлебовом, положила хлеб и чарку вина из скляницы налила. Пока молодой боярин утолял голод, красавица глядела на него, не отрывая очей и тяжко вздыхая. И опять зазвучал ее голос, нежный и жалобный, как пастушья свирель по заре на опушке лесной в весеннюю тихую погоду.

— Ты, боярин, думаешь, — Андрей-то, брат, так и родился на белый свет душегубом? Нет, князь, и он в Божий храм хаживал, и он родине, Руси великой, на своем веку послужил. Был он в походе супротив ляхов, воеводу ихнего полонил, стяг ихний отнял. Сотником его набольшие сделали, да не судьба была в мире жить. Поспорил он раз с головою своим, чей конь ходчее, да и обогнал его на три путины… И что же ты думаешь, княже, — невзлюбил за это Андрея набольший. Всклепал на него напраслину, — якобы-де Андрей непутевые слова про Москву говорил. В кровь избили брата батогами. Ну, а он нрава неуемчивого, сердце-то что огниво, — сейчас загорится… Подстерег он голову да и заколол ножом. А там и пошло-пошло… Кровь-то, знамо, кровь притягивает. Меня взял он к себе в лес еще девчонкой, бережет меня, страсть… А болит мое сердце! Кто на Руси про Андрея Голована не слыхал? Душегуб…

Голос Аннушки дрогнул. Столько печали и горя было в этой простой речи, в этом тихом рассказе, что молодое сердце князя сильно забилось от чувства сострадания.

— Не плачь, Аннушка! — сказал он, гладя рукой задрожавшую от его ласки девушку по русой голове. — Авось тебя Господь помилует. Отчего ты не ушла отсюда? Не место здесь чистой душе. Тайком бы убежала…

— Куда, боярин? Кто меня приютит? Где мне свою бесталанную головушку преклонить? Велик Божий свет, а не найти мне в нем ни защиты ни пристанища!.. Сгибну я в лесу дремучем и душу сгублю!..

Князь не мог более слышать этих надрывающих душу жалоб. Он вскочил, забыв все — и плен, и опасность…

— Слушай, девица… Мне жаль тебя, жаль, как родную сестру… Хочешь, я помогу тебе? У меня ты найдешь и приют, и защиту. Много под Москвой тихих обителей, где покой и исцеление всем скорбящим найдется. Вклад я за тебя внесу…

Тут князь остановился. Он вспомнил, где он, в чьей власти. А девушка вся преобразилась; глаза ее засияли, как звездочки, она задрожала от нахлынувшей надежды и радости. Схватив боярина за руку, она потащила его к образу.

— Клянись! Клянись, князь, что исполнишь свое обещание, что проводишь меня в святую обитель… Клянись, что приютишь и охранишь бедную сироту!..

— Клянусь Христом Богом, рождающимся в эту великую, светлую ночь! — торжественно крестясь, произнес князь.

— Мы убежим! В полночь убежим! — быстро заговорила обрадованная девушка.

В эту минуту с треском растворилась дверь, и ввалился Голован.

Он был уже сильно под хмельком. Черные космы волос торчали и путались. В руке он держал ковш с вином.

— Эй, боярское отродье! Попробуй зеленого винца! Последнюю ночку тебе доживать. Завтра тебя на осину! Не пали в добрых молодцов, в лихих парней!.. Пей, что ли…

Князь молча отстранил ковш. Вдруг с громким плачем и причитаньями Аннушка рухнула в ноги брату.

— Братец родимый! Голуб мой сизокрылый!.. Помилуй сестренку свою несчастную, сиротку бедную. Отпусти меня из лесу, от дел душегубных. Пойду я во святую обитель — грехи замаливать… Много на тебе крови людской, много крови неповинной! Все замолю слезами кровавыми, поклонами ночными, постом неустанным, веригами тяжелыми! Отпусти, братец желанный! Не дай душе погибнуть!

Разбойник отшатнулся, выронил ковш и с изумлением смотрел на сестру. В грубых чертах его промелькнуло, как луч в тучах, светлое что-то.

— Ты никак рехнулась, Анютка! Куда пойдешь-то? Аль ты забыла, чья ты сестра? И сам бы я тебя давно отпустил, да заклюют тебя все, как злые вороны. И в обители во всякой, чай, про Андрея Голована слыхали. Полно тебе реветь! Видно, уж у нас с тобой доля такая…

— Отпусти, Андрей! — молила девушка. — Вот князь боярское слово дает меня соблюсти. Вклад за меня внесет, своим княжьим словом покроет. Отпусти меня с князем! Господь тебе за это сторицей воздаст. Замолю твои грехи великие перед небом! — повторяла Аннушка.

Голован ушам и глазам не верил. Он переводил свои дикие глаза с князя на сестру и обратно Затем начал ерошить левой рукой копну своих волос, крякал, сопел… Слышалось рыданье Аннушки, из-за полуотворенной двери доносилось пение охрипших голосов.

— Андрей! — сказал князь. — Вот тебе крест святой, что охраню сестру твою и доведу до обители и устрою… Все сделаю, коли меня отпустишь и рану свою мне простишь…

Глаза разбойника при воспоминании об обиде вспыхнули. Он гневно уставился на князя и хотел закричать…

— Брат! Андрей! — завопила девушка. — Вспомни, какая ночь сегодня великая! Господь наш Христос родится!.. Ради Него, Святого Младенца, ради Его Матери, прости князю кровь свою! Велик на земле праздник! Ангелы в небесах радуются… А ты?.. Загляни в душу себе! Грех! Грех!

И она опять упала перед ним на колени. Разбойник вздрогнул, побледнел, взглянул на образ. Его затуманенным глазам представилось, что святой лик с иконы грозно смотрит на него.

— Возьми ее, княже! — вскрикнул он. — Спаси хоть одну душу невинную, а моя пропадай-пропадом! Отпускаю тебя!..

— Что-то больно ты на свой кошт щедр, атаман! — раздался хриплый голос кривого есаула. — Ведь не ты один боярина-то полонил. Да и сестру-то не ты один поил-кормил да берег. Не след ей становище бросать. Мало ли нас, добрых молодцов, лесных бродяг здесь? Честным пирком бы да и за свадебку! Чем не женихи? Ну, хоть я в первую голову… Верно, ребята? — обратился он к нескольким разбойникам, вошедшим за ним.

— Верно! Знамо, верно! И боярин наш, и девица наша! — загалдели те. Видно было, что ватага сильно пьяна. Все были красны, пошатывались. Никто не боялся строгого атамана: напротив, некоторые припоминали его обиды, колотушки. Лезли еще молодцы, слышались злобные угрозы, брань. Голован попятился. Он знал своих, умел их порой приструнить, голову разбить, обругать… Но теперь хмель туманил всем головы. Могли и его, и сестру, и князя совсем укокошить.