Людмила Шелгунова - Русские исторические рассказы [Совр. орф.]

Верст через пять тропинка пропала и начался густой непроходимый лес. Девочка трубою приложила руки ко рту и крикнула:

— Ку! Ку!

Минуты через две откуда-то с дерева тоже раздалось:

— Ку! Ку!

Она пошла на крик, повторявшийся и дальше. Лес становился все гуще и гуще. Местами приходилось пробираться ползком и девочка храбро ползла. Хотя солнце ярко светило, но в лесу жарко не было. Наконец, она вышла на большую поляну, где паслось стадо коров и баранов и стоял шалаш пастуха, Теперь ей до места оставалось не более трех верст по хорошо протоптанной дороге.

Наконец, тяжелый путь кончился. Подойдя к шалашу своих господ. Стеша почувствовала, что голова у нее закружилась, и она, как сноп, свалилась на землю.

На постеле, набитой сеном, лежала, раскинувшись, маленькая, страшно худенькая девочка Стеша. Она постоянно кричала разные слова без всякой связи:

— Убили!.. Крюк… крюк… бежит… на дворе… Баба! Баба! Спаси.

А старая баба сидела подле и прикладывала к голове тряпку с холодною водою. Лежала девочка в шалаше, сделанном из липовых и дубовых ветвей. Подле нее на коробе из лыка стоял бурак с молоком.

На горе, обросшей столетними дубами и липами, было устроено много таких шалашей больших и малых. С этой горы города видно не было, но видна была дорога в него, так что внезапного появления татар беглецам бояться было нечего.

Лес тянулся на бесконечное число верст и со стороны города устроены были на деревьях сторожевые посты. Для указания дороги они кричали кукушками, а в случае тревоги им даны были свистки.

В случае, если бы татары к зиме не ушли, то решено было пробираться дальше к Венгрии, так как татары любили охотиться и непременно посетили бы лес, полный самого разнообразного зверья.

Только к Иванову дню очнулась Стеша и с удивлением осмотрелась.

В шалаше стояли и ее бабушка, няня Юрия, и боярыня.

— Узнаешь нас, Стешенька? — спросила боярыня.

— Узнаю: ты — боярыня, а это — баба, — отвечала девочка.

Она опять закрыла глаза и в этот день ничего не говорила и не бредила, а крепко спала.

— Смотри же, няня, — сказала Чебушова, — прежде всего спроси, видела ли она его?

— Ах ты, сударыня, да чего же спрашивать-то, — отвечала старуха: — ведь монахи, что бежали из лавры, сказывали тебе, что ни единого живого ратника не осталось, ну, значит, и наш положил там живот свой.

— Страшно верить этому.

— Страшно, что непогребенный там просто валяется. В честном бою умирать не зазорно.

Чебушова прошла в соседний большой шалаш, убранный даже с некоторою роскошью, потому что в нем стояли сундуки, покрытые коврами, и постели лежали тоже на сундуках. На одной из таких постелей отдыхал больной Чебушов.

Жена тотчас же сообщила ему, что Стеша очнулась и теперь заснула.

— В бреду она говорила, — продолжала Чебушова, — что видела барича…

— Надеяться нам нечего, — отвечал отец, — умер в честном бою, Господь дал, Господь и взял!

— Страшно верить этому. Не могу верить. Кажется, всю жизнь буду надеяться, что когда-нибудь он придет и обнимет нас.

Чебушов был уже настолько болен, что едва передвигал распухшие как бревна ноги. Стан беглецов был раскинут на горе, на склоне, спускавшемся в противоположную сторону от города. Они, очень естественно, боялись расположиться на склоне, где дым их очагов мог быть как-нибудь замечен из города, хотя до города было не менее пятнадцати верст.

На следующее утро сама Чебушова пошла к девочке, уже попросившей молока.

— Видела она Юрия? — спросила Чебушова.

— Видела и говорила с ним перед смертью, — отвечала няня.

— Перед смертью? — прошептала мать.

Стеша стала рассказывать, как, поговорив с нею, барич бросился к дверям храма и, защищая их, упал, как из храма выбегали дети и им срубали головы кривыми саблями, как потом упал крест и она точно забылась до ночи. А потом пошла посмотреть на то место, где упал барич, но там лежала груда тел и она его не видала больше. А упал он рядом с боярином, охватив его руками.

Чебушова горько заплакала, но при этом проговорила:

— А все-таки не могу поверить! Слишком это страшно.

Монахи, бежавшие из лавры, когда она уже была взята, рассказывали, что татары не оставили ни единого храма, не разрушив хотя бы часть его, и поселились в городе, как будто намереваясь остаться в нем на веки. Не мало боярынь, никогда ничего не делавших, мыли им белье. Мужчин они всех перебили. Батый не пощадил и могил Ольги и святого Владимира. Татары топтали ногами вырытые черепа. Инокам, укрывшимся в лесу, удавалось иногда пробираться в город и приносить кое-какие известия.

Так беглецы жили до глубокой осени, но осенью жить близко от города стало опасно, так как татары начали появляться в лесу, охотясь за зверьем.

Чебушову переезжать с этого места не пришлось, он долго тяжко хворал и скончался.

Девятого мая 1240 года, в Николин день, взят Батыем Киев.

Батый сидел вечером в своей богатой палатке, окруженный своими женами, и из золотой чаши пил кумыс. Он пировал на радостях, что такой славный, самый лучший русский город взят им.

Низко спустившееся солнце освещало окружавшую его роскошную местность.

Батый угощал своих храбрых полководцев. Как раз в это время в палатку вошел татарин и доложил, что к хану привели боярина Димитрия.

Батый знаком приказал привести взятого в плен Димитрия.

Димитрий, бледный от раны в груди, едва держался на ногах; не менее бледный, окровавленный Юрий поддерживал его, хотя сам едва держался.

— Так вот это воевода? — сказал Батый. — А с ним кто?

— Он все время был около него, — отвечал кто-то из приближенных.

Батый долго смотрел на русских и, уважая в человеке более всего храбрость, сказал:

— Дарую тебе жизнь! И этому тоже.

Боярина и Юрия повели в конец стана и сдали на руки безобразной и грязной старухе.

Знахарка перевязала им раны и положила их рядом с ранеными татарами. Впрочем, теперь уже им было до всего все равно. Сами они были в плену, а родной город их погиб!

Жар стоял нестерпимый и лежавшие в городе тела начали быстро разлагаться, так что дышать было нечем.

Юрий, в бреду, не раз видел около себя какую-то татарку, очень молоденькую, а когда он начал приходить в себя, то очень удивился, что татарка называла его царевичем.

— Она принимает тебя за княжеского сына, и очень усердно за тобой ходила, — объяснил ему лежавший подле боярин Димитрий.