Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

От Тверии [39] Тверия – город на западном берегу Галилейского моря. до вечных снегов на горе Хермон было всего лишь пятьдесят километров, и для настоящего пекла Палестины это было просто чем-то немыслимым. Вне всякого сомнения, именно за это хананеи и почитали эту гору как священное место.

В иудейской традиции считалось, что именно на гору Хермон пали низвергнутые ангелы, две сотни небесных творений, изгнанных из рая за то, что последовали за Люцифером, Зореносцем, когда тот восстал против Бога.

Восточный склон был частью территории другой провинции – Сирии, с ее огромной пустыней и плодородной долиной, в центре которой располагался город путешественников, где нашли убежище апостолы, самый древний город в мире – Дамаск.

Именно на пути в этот город охранник Храма, посланный Пилатом, и рассчитывал перехватить Давида. И для достижения этой цели он не щадил своих людей. Они уже стали путать день с ночью и останавливались только для того, чтобы утолить жажду и накормить лошадей. Их собаки давно потеряли след беглецов и, похоже, были более заинтересованы в том, чтобы найти источник воды, чем что-либо другое. Солнце уже добивало легионеров, раскаляя их доспехи, словно котлы над костром. Им казалось, что кровь закипает у них в жилах. Сказать по правде, у них не было сил даже говорить, а не то что жаловаться. Лишь постоянное бряцание доспехов и цокот копыт напоминали о том, что они еще живы. Спали они по очереди, не спешиваясь, за исключением Савла, который не сомкнул глаз с тех пор, как они выехали из Иерусалима. То ли ненависть, то ли вера придавали тарсийцу сил. Имела ли что-нибудь общее расправа над назарянами с борьбой с ересью, в которой он их обвинял? Или это уже стало его личным делом?

– Этот темп бессмыслен, господин, – осмелился заметить командир отряда, подъехав к тарсийцу. – Мы уже потеряли одного солдата. А до Дамаска еще десять часов езды…

– И что? – невозмутимо отозвался Савл.

– Нет никакой уверенности в том, что беглецы отправились туда! Они могли двинуться в любом направлении от реки Иордан. Собаки потеряли их след. Куда мы идем теперь?

– Чутье меня еще никогда не подводило. Они где-то впереди, я это чувствую.

– В таком случае… лучше было бы устроить привал на несколько часов и дождаться подходящего момента, чтобы внезапно наброситься на них, чем рисковать всем…

– Сейчас и есть подходящий момент, – прервал его Савл. – И нам следует рискнуть всем, чтобы искоренить это мерзкое суеверие.

Не имея больше сил спорить с ним, командир отряда легионеров поскакал вперед.

У беглецов, находившихся в нескольких милях от своих преследователей, на высоте птичьего полета, силы тоже были на исходе. Казалось, только Давид не чувствовал усталости. Было ли это связано с той тайной, которую ему доверил дедушка?

Он отправился на восток, за пределы империи.

Слова Иосифа, перекликающиеся с тем, что ему сказал центурион, заставляли Давида задать себе вопрос: миссия, которую его мать поручила исполнить Лонгину, заключалась в том, чтобы он сопроводил Давида до того места, где скрывается его отец? Или же он все-таки не знал истинной цели этого путешествия? Неужели избранная ученица поверила римлянину, да и был ли он обращен? Нет… она бы ни за что так не рисковала. Лонгин не должен был об этом знать больше, чем апостолы. Он, как и все назаряне, верит в то, что Иешуа воскрес и сорок дней спустя его «истинный» отец призвал его к себе.

Из всех вопросов, на которые не было ответов, один терзал его и подпитывал затаившуюся в нем злобу: если Иешуа удалось вырваться из объятий смерти благодаря искусству аримафейца, почему же он не попытался увидеться со своим сыном перед добровольным изгнанием? Разве он не мог посвятить ему хотя бы один-единственный из этих сорока дней? Виделся ли он со своими родителями? Со своей женой? Как может существовать человек после того, как он бросил своих близких?

И тогда слова, сказанные отцом, снова вспомнились ему.

Я знаю, что ты на меня страшно обозлишься, Давид, за то, что я должен совершить. Но… Дух Божий важнее, чем любовь отца к сыну или любовь сына к отцу.

Нет, – подумал Давид, не соглашаясь с ним. – Ничто не может быть важнее этого! Ничто не может оправдать разлуку отца с сыном! Даже Дух Божий!

– Как думаешь, римлянин, долго еще наши лошади смогут выдерживать такой темп? – спросила Фарах, видя, что ее лошадь с трудом сохраняет равновесие, спускаясь по красноватой поверхности почти отвесного склона.

– Столько же, сколько и мы, – ответил Лонгин, управляя своим скакуном. – И столько же, сколько Савл. Этот демон ни за что не остановится. Этому не будет конца, пока послание Учителя не станет пустым воспоминанием. Если б только я смог лучше прицелиться в тот день…

Фарах заметила, что движения трибуна стали неуклюжими. Судя по всему, он с трудом держался в седле. Сила воли не могла изменить выражение его лица, было видно, что боль терзала его. Вероятно, у него открылась рана, но, как всегда, ветеран и словом об этом не обмолвился.

Заметив ровную площадку, юная египтянка предложила:

– А что, если мы сделаем здесь привал? Животным нужно дать отдых, да и их всадникам тоже.

– У нас осталось только три часа светлого времени, – возразил Лонгин. – Мы устроим привал, когда перейдем через эти горы.

– Передвигаться ночью не так жарко, – настаивала она. – И нашим лошадям будет облегчение.

– Путешествовать ночью по крутым склонам… – Центурион скривился. – Это очень опасно.

– А путешествовать с открытой раной на брюхе – это не опасно? – парировала Фарах. – Если твоя рана не затянется, мы далеко не уйдем.

Это соображение показалось Давиду разумным, он натянул поводья:

– Фарах права, римлянин. Если ты хочешь заслужить прощение, то должен оставаться в живых до самых «пределов империи». Мертвые не могут искупить своей вины, ты это знаешь?

С этим нельзя было не согласиться, Лонгин это понимал. Он развернул лошадь и, стараясь разрядить обстановку, сказал:

– Это так трогательно, мой мальчик, что ты стал переживать о моем здоровье.

– Я тебя уже просил не называть меня так, – вскинулся юноша. – Да и не стоит меня благодарить… Ты – наш лучший меч. Если мы хотим воспользоваться шансом выбраться отсюда, лучше, чтобы ты был жив.

Центурион с перекошенным от боли лицом спешился и сразу же расседлал лошадь, чтобы ей стало легче. Затем, нетвердо ступая и пошатываясь, он повел ее к дикому кустарнику, чтобы она смогла пощипать листья. На его лбу, словно жемчужины, блестели капельки пота, что было явным признаком начинающейся лихорадки. Давид и Фарах обменялись обеспокоенными взглядами.

– Вы сможете развести костер? – пробормотал трибун чуть слышно.