Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

– В Книге пророка Даниила предсказано не только это, господин. Там идет речь о разрушении города и его святилища. «Конец наступит, словно потоп. Война будет беспощадна до самого конца».

– Полагаю, ты же не хочешь сказать, что веришь в этот вздор! – возразил старик. – Писание создано не для нас, людей образованных, а для людей простых, которым нужно говорить, как себя вести. Как соблюдать правила гигиены и морали. Когда ума катастрофически не хватает, страх является единственной защитой, а любовь – единственным вознаграждением. Моисей знал это, как и Авраам. И десять заповедей являются тому подтверждением.

– Если бы я тебя не так хорошо знал, то обвинил бы в богохульстве.

– Мы употребляем это слово, когда выступаем перед толпой, но не в приватной беседе. А у нас же сейчас приватная беседа, не правда ли?

В голосе Ханаана чувствовалась скрытая угроза, что испугало Каифу. Он кивнул и решил изменить направление атаки.

– Я только что был в святая святых. Мне нужно было спросить совета у Яхве.

– И что же он тебе порекомендовал?

– Мы должны объединить всех иудеев, все секты. Преодолеть нашу разобщенность, действовать слаженно, чтобы не допустить той гнусности, которую нам навязывают, или умереть.

Ханаан принял вызывающий вид и снисходительно смерил взглядом своего зятя:

– Ты имеешь в виду то, что этот Варавва затевает на горе Гаризим?

– Именно! Это и есть причина, по которой я к тебе пришел. Мы, саддукеи, должны найти в себе силы присоединиться к ним.

– Почему? У тебя что, есть желание свести счеты с жизнью? Римляне заперли на скале людей, объединенных одной целью, о которых ты с таким пафосом говоришь, и они уничтожат их, для них это не впервой.

– Не поддержать их – значит стать сообщниками Рима. Наши собратья будут считать нас их пособниками.

– Они и так уже считают нас пособниками.

– Тогда что же ты предлагаешь? – взорвался Каифа. – Открыть двери Храма этому идолу? Допустить осквернение дома Божьего?

Старик поднялся, подошел к зятю и положил ему на плечи свои слабые руки.

– Храм – это всего лишь каменное здание, сын мой. И если Бог существует, то он есть везде, где в нем нуждаются. Кто согласится отдать свою жизнь лишь ради того, чтобы ты мог каждый год туда входить? Ты хочешь услышать совет человека, который за свою долгую жизнь успешно выпутывался из самых разных ситуаций? Пускай Пилат установит там статую, если это позволит спасти жизни тысяч людей. Придет время, и мы уничтожим ее, очистим Храм от скверны, и Бог снова станет к нам благоволить, если ему это будет угодно.

Сарказм Ханаана не возымел желаемого эффекта. Каифа убрал с плеч его руки и посмотрел на старика, пораженный тем, что мудрец, призванный соблюдать догмы, несет такую ересь.

– Вот уже десять лет я первосвященник. В одном только Иерусалиме двадцать пять тысяч человек надеются, что я защищу Храм от осквернения. А сколько надеются на тебя?

– Ни один. Но я представляю другие силы.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Не начинай войну со своей семьей.

– Так ты мне теперь угрожаешь? – возмутился Каифа.

– Я просто хочу тебе сказать, что ты не победишь в этой войне.

Они долго смотрели друг на друга. Повисшее гнетущее молчание ничего хорошего не предвещало. Первым его нарушил Каифа:

– Сегодня мы празднуем Пасху, господин Ханаан, это день, когда наш народ освободился от рабства, день, когда Бог сделал так, чтобы перед избранным народом расступились воды Красного моря. А ты сомневаешься в его существовании, которое для тебя – только возможность извлечения прибыли. Он только что разговаривал со мной в том пустом помещении, о котором ты так неучтиво отзывался, и я не позволю никому препятствовать его воле. И тебе в том числе.

– Боюсь, что ты принимаешь все это слишком близко к сердцу, первосвященник, – промолвил Ханаан, направляясь к выходу и таким образом указывая своему гостю на дверь.

– Ты не веришь, что это так, – сказал Каифа, идя за ним по пятам. – Я отправляюсь на гору Гаризим и на время своего отсутствия оставляю синедрион на тебя. Не злоупотребляй этой властью.

Прежде чем выйти, Каифа повернулся к старейшине и, в последний раз смерив его взглядом, больше не испытывая страха, сказал:

– Когда все это закончится, мы вернемся к тому богохульству, которое ты допустил в моем присутствии, и я уверен, что, несмотря на преклонный возраст, ты сможешь вспомнить, что именно оно стало причиной твоего падения.

При этих словах черные глаза старца полыхнули огнем, словно загоревшиеся угли. Его взгляд выражал уверенность в безнаказанности и обещал отмщение.

Самария

Лошади взбирались по крутой извилистой тропе, по обе стороны которой росла жимолость, чьим горьковатым ароматом был насыщен ночной прохладный воздух. Торопить лошадей в горах Самарии означало подвергать их риску сломать ногу или даже утратить их. И если лошади Лонгина инстинкт подсказывал, куда ставить копыта, то лошадь Давида ступала не столь уверенно, поэтому юноша не отрывал глаз от каменистой тропы, которая вилась змейкой по склону горы, все вверх и вверх. Туман становился настолько густым, что порой приходилось спешиваться и вести лошадей под уздцы.

Неожиданно тропа расширилась, и вскоре всадники выехали на известняковое плато, на котором возвышалась громадная черная скала, словно выскочившая из-под земли. Уже спокойным шагом лошади направились к окружавшим эту скалу похожим на призраки деревьям. Давиду показалось, что это были смоковницы и жостер. Они напомнили ему родной Назарет, и сердце сжалось при воспоминании обо всех тех, кто был ему дорог и кого уже не было в живых. Его мать, дедушка и дядя Шимон, Фарах… На его совести было уже четыре жизни, не считая убитых в трактире, и это отбивало всякое желание жить.

Он прогнал невеселые мысли, чтобы сосредоточиться на поставленной цели: примкнуть к восставшим и сделать все для того, чтобы исполнилось предсказанное Иеремией и Исайей. Но пустота, которая образовалась в его душе после гибели Фарах, снова и снова заставляла его задавать себе вопрос, не дававший ему покоя.

– Ты знаешь, что я был на Голгофе в тот день? – спросил он Лонгина.

Судя по всему, вопрос был неожиданным для центуриона. Он долго смотрел на гриву своей лошади, потом спешился и произнес:

– Оставим их здесь щипать травку, а сами пойдем устраиваться на ночлег…

Он принялся расседлывать лошадь, так и не ответив на вопрос Давида, который не сводил с него глаз.

– Ты слышал, что я тебе сказал? – не унимался юноша.

– Да, но… Признаюсь, у меня нет желания говорить об этом.

Порывшись в своих вещах, он вытащил огниво, потом стал собирать хворост для костра.