Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

– Почему?

– Почему? Потому что, стоит мне только об этом заговорить, как я снова лишаюсь покоя. Я был простым солдатом и выполнял свой долг. Что ты хочешь от меня услышать? Сожалею ли я об этом? Да. Только вот может ли это что-нибудь изменить? Нет. Таким образом, если ты не возражаешь, я бы предпочел избегать этой темы.

– А я нет. До сих пор я еще об этом ни с кем не говорил, а мне нужно знать.

Лонгин сделал глубокий вздох и поинтересовался:

– Что знать, Давид?

– Почему ты проткнул копьем бок моего отца, а не сердце.

Лонгин молчал, и юноша истолковал это по-своему.

– Иосиф Аримафейский заплатил тебе за это?

– Что? Что ты такое говоришь? – раздраженно отозвался трибун.

– Он богатый человек, одобрительно относившийся к учению моего отца… Когда мы останавливались у него, мне показалось, что вы хорошо знакомы.

– Я впервые его увидел, когда он в тот день попросил отдать ему тело твоего отца. У него был приказ, подписанный Пилатом. Я выполнил его, и ничего более.

– Тебе было приказано переломать ему ноги, чтобы прекратились его мучения, – не унимался Давид. – Ты не позволил, чтобы так поступили с моим отцом. Я это сам видел! Я был там и все помню.

– Да… Там еще были и твои мама и бабушка. В первых рядах.

– Но это не помешало тебе распять его…

Лонгин потупил взгляд и тяжело вздохнул, пытаясь справиться с угрызениями совести.

– Его приговорили к смерти, а мне приказали привести приговор в исполнение.

– Но ты пронзил ему бок, а не сердце. Почему? Ты бы не дотянулся? Но ведь ваши копья считаются очень длинными.

Центурион перестал чиркать огнивом о меч и поднял глаза на Давида, моля его взглядом прекратить этот разговор. Но в глазах юноши он прочитал лишь решимость добиться истины.

– Ты и в самом деле хочешь это знать? – спросил трибун.

– Мне это нужно знать.

– Когда пронзаешь сердце, Давид, оно продолжает биться, и кровь вытекает при каждом толчке. Я просто хотел, чтобы твои мама и бабушка не видели этого ужаса.

Лонгин резко выпрямился и отошел на несколько шагов, чтобы сдержать крик ярости, рвавшийся из глотки. Давид пожалел, что затронул эту тему, потому что, несмотря на добрые слова, сказанные Лонгином у костра, на котором они сожгли тело Фарах, он знал, как тяжело переживал центурион ее смерть. Почему тогда он ожесточается по отношению к нему? Неужели смерть египтянки напомнила ему о той первой смерти, свидетелем которой он был, смерти его отца? И о том, какие вопросы она породила? Как можно оплакивать смерть родного человека, чье тело исчезло на третий день после похорон? Как охранять его гробницу, если у входа в нее поставлены стражники?

Над хворостом стала подниматься тоненькая струйка дыма. Давид помогал Лонгину разводить костер, подкладывая кору и сухие веточки, как вдруг лошади заволновались и насторожили уши. Лонгин и Давид замерли и посмотрели друг на друга. Из-за деревьев донесся глухой рокот.

Они тихонько достали свое оружие и подошли к краю плато.

– Такое впечатление, словно что-то ломают, – пробормотал Давид.

– Нет, не ломают… – возразил Лонгин, раздвигая кусты. – Такой звук я узнаю из тысячи других.

Они замерли, стоя над обрывом. Перед ними высился, словно подвешенный в тумане, внушительный силуэт Гаризима, отвесные склоны которого доходили до крепостных стен. У подножия крепости сквозь туман были видны восемь лагерей римских легионеров с двойной линией обороны. Легионеры вместе с рабами были заняты строительством военных орудий и осадных башен. Целая армия солдат и пленников рыла траншеи и устанавливала частокол. К треску спиленных стволов добавлялись гулкие удары молота, свист хлыстов, а также стоны узников и гневные окрики надсмотрщиков.

Шум был настолько сильным, что Лонгин и Давид не заметили, как их взял в кольцо отряд зелотов. С десяток лучников держали их под прицелом.

Гаризим, Самария

Карабкаясь вверх по извилистой узкой тропинке, вьющейся по склону горы Гаризим, Пилат думал о своей жене Клавдии. С тех пор как она его покинула, в его поведении проявлялись суицидальные порывы, как, например, сейчас, когда он полез по этой козьей тропке, единственному известному ему пути к крепости. Прежде он бы не рискнул отправиться на такую «прогулку» под стенами крепости противника, да еще по краю пропасти. В любой момент на него мог обрушиться град стрел, политься кипящее масло, в конце концов, он мог просто оступиться. Столько опасностей подкарауливало его на пути, который освещали только луна и звезды!

Но ничто не могло его остановить. Он хотел встретиться со своим противником лицом к лицу, прощупать, что он за человек, уловить сомнение в глазах этого разбойника, которого он видел лишь мельком семь лет назад, когда помиловал его вместо галилеянина. Этот зелот, которому удалось сплотить непримиримые группировки иудеев и похитить статую императора, по меньшей мере обладал харизмой. Можно ли будет подкупить его, если не получится напугать? Оправдаются ли ожидания самого Пилата?

Казалось, что склон становился все более крутым, а место встречи – недосягаемым.

Еще один шаг, – уговаривал он себя. – Еще один шаг, все будет в порядке.

Ни одна лошадь не смогла бы здесь пройти. На некоторых участках тропинка становилась столь узкой, что ему приходилось двигаться боком, прижимаясь спиной к скале.

Еще один шаг, – повторял он, – и еще один.

Тропинка снова стала такой же широкой, как и была, и теперь подъем показался ему не очень трудным. Он оценивающе заглянул в пропасть, что зияла слева от него. В этом каменном мешке прокуратора наверняка посещали те же мысли, что и повстанцев при виде римских укреплений: отсюда нельзя выбраться. А к этому добавлялся постоянный шум, сопровождающий фортификационные работы, – так приговоренный к казни ожидает, когда возведут эшафот.

Подняв глаза на вершину Гаризима, Пилат различил крохотные фигурки, наблюдающие за ним с зубчатых стен. Интересно, были ли среди них лучники?

Это любопытство чуть было не стоило ему жизни, когда он ступил на скользкий камень, который выкатился из-под его ноги и полетел в пустоту. Сердце едва не вырвалось из груди, но ему удалось сохранить равновесие, балансируя своими трясущимися руками и поспешно поставив ногу на твердую землю. Боги оказали ему любезность, избавив от унизительной смерти – разбиться, сорвавшись в пропасть.

– Не иди дальше, – посоветовал ему чей-то голос. – Там, на полдороге, камни осыпаются, и нужно знать, где поставить ногу. Козы это знают. А вот римляне… в них я не настолько уверен.

С расстояния в несколько шагов они молча рассматривали друг друга. На одном был роскошный нагрудник, на другом – простенькая туника. Варавва был гораздо крупнее Пилата, а стоя выше на склоне, он выглядел еще внушительнее.