Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Я остро чувствовал, как под железными зубьями вил выступает капельками моя кровь, а завхоз Фирстов, мощный, как тракторная пружина, одно повторял: «Я знаю. Ты кур воруешь».

Скорее бы девки выскочили.

Сейчас выскочат, ждал я, стараясь не дергаться.

Сейчас девки выскочат, заорут, захлопают крыльями, на вопли и хлопанье выглянет из избы тихая Вера Ивановна, и все вместе они оттеснят, наконец, спрыгнувшего с ума грека.

Девки и правда высыпали на крыльцо.

Не все пока, даже не половина, штук пять.

Астерия — дочь титанов, Галантила — змея очковая, Дидона-дылда с ними, это она, наверное, нарисовала буквы про геометра, Елена — тортик-девочка, ну и Зоя, Кружевная Душа, с пятнышком на левой щеке. На Кружевную Душу я почему-то больше, чем на других, надеялся. А она с крыльца заорала: «Запори его!»

Припертый к стене, поводил глазами, мороз продирал по коже, вдруг правда карлик-горбун запорет? Мощь коротких рук Платона ощущалась как ледяной смертный сквозняк, а девки-дуры щебетали и вскрикивали, будто боялись пропустить, не увидеть дивное зрелище.

«Здравствуй, как живешь, как здоровье?» — вспомнил я одну из бумажных ленточек. И ответил сам себе: «Да ничего. Хорошо живу!» И добавил (все так же, про себя): «Буду жить еще лучше, если уберут вилы».

Но карлик-горбун вилы не убирал, смотрел на меня безумными, белыми, как у вареной рыбы, глазами. Под таким взглядом чувствуешь себя как отсиженная нога. Это только фирстовским курам всё нипочем. Выпущенные из сарая, они, как девки, всем скопом кинулись к кормушкам прямо по моим ступням.

«Вот ведь, стоит как каменный!»

Это восхитилась Кружевная Душа.

Все в общем уже увидели, поняли, что как курокрад я совсем не опасен и никакой нужды с утра в насилии нет, но Платон вилы не убирал, продолжал всматриваться в меня нехорошо. Уже появилась на крыльце маленькая Бриседида, а он все всматривался. Уже появилась Бриседида, а он вилы не опускал. Из-за плеча Бриседиды выглянула сонная Венилия, царица морская, а он — ничего. Волосы у всех растрепаны, все в длинных ночных рубашках, как спали.

Только Ио, рябая печальница, увидела наконец капли крови.

За ней Радаманта увидела и сразу испуганно вскинула голову. Вы что? Как мне ему, калеке, свитер вязать?

А Эгины все не было.

Где же Эгина? Где моя Сонечка?

Почему не торопится, почему не спешит увидеть такого неожиданного в этих местах гостя — любимого учителя географии и астрономии, почему безмозглые фирстовские куры так безбоязненно топчутся по моим голым ногам?

Главное, не терять спокойствия.

Вот выйдет сейчас Эгина, явится на крыльце Сонечка, мудрость мира, справедливость, солнышко ясное, и все сразу встанет на свои места, стихнут бессмысленные шум и гвалт, переведем дыхание, отправимся чай пить.

И Соня вышла.

И увидела сразу всех.

Светлые волосы распущены, рубашка до пят.

Потянулась, зевнула скушно: «В рабы его».

В рабы?

Как это, в рабы?

В какие еще рабы?

Разве не Сонечкиной нежной рукой написано было на длинной бумажной ленточке: «Почему люди сперва влюбляются, а потом тихо плачут? » Разве не Сонечка так искренне сокрушалась: «Сколько раз я буду ошибаться в любви?»

«В рабы, в рабы!» — поддержали Сонечку сестры, только маленькая, а потому тупая Астерия захныкала: «Есть хочу».

Я даже про вилы забыл.

В какие рабы? Мы в какую эру живем?

Или, совсем запутался, хотят отдать меня в рабы именно Эгине, Сонечке?

Совершенно ничего не понимал. Может, правда, ей, Сонечке? Не всем же услужать. Тогда лучше на вилы!

Утро нежное, птицы посвистывают, петух трясет тяжелой красной бородой, кровавый гребень завалился набок, переступает лапищами, они у него — как у сержанта-срочника, рассматривает меня с каким-то неправильным интересом.

А тут и рабы явились!

Небритые, рубахи навыпуск, серые шаровары.

Первый. Второй. А где третий? Я же знаю (по урокам истории), что обычная порядочная семья (по крайней мере по понятиям древнего грека Платона) могла владеть только тремя рабами.

Где третий? Почему недобор? Неужели я третьим буду?

Все же Платон наконец убрал вилы, и я сразу метнулся в сарай.

Суетливо оделся. Рабы вытолкали меня из сарая. По крылечку, через сумеречные сени провели меня в дом. Никаких приглашений, никаких церемоний, сразу толкнули к скамье у длинного деревянного стола, но Платон коротко указал: «Туда!» — и меня посадили за отдельный небольшой столик, видимо, для рабов. Тихая Вера Ивановна с торца большого стола приветливо мне улыбнулась. Бледная, никакого румянца. Принесли и поставили на столы (и на большой, и на наш) горшки с кашей — большой и малый. Тут же стояли тарелки и берестяные туески с ягодой, бери сколько хочешь.

«Отец углеводородной бомбы…»

«А спутник сгорел в полете…»

«Не те станции…»

Я не ослышался! Да, да.

Бомба, спутник, какие-то станции.

Рабы Фирстова явно обсуждали что-то научное.

А сам Платон, отец большого семейства (и рабовладелец), уверенно взлез на особенно высокий стул и теперь сверху, как спортивный судья, озирал происходящее, только свистка ему не хватало.

Девки устроились за столом. Кот у печи моргал на меня, как жаба. В открытое окно суетливо заглядывал полосатый бурундук, приятно дивился, понимал: вот новый раб, наверное.

Кстати, кудлатого (лет под тридцать уже) раба звали Петр (без всяких этих греческих вариантов), а сильно бородатого, плечистого, как баран, давно нуждающегося в стрижке, — Павел (тоже без вариантов).

«Ты кто?» — спросил Петр.

«Школьный учитель», — ответил я.

«Врет», — покачал головой бородатый Павел.

«А сами вы кто?» — не выдержал я, на что тот же плечистый ответил: «Дам в лоб», а кудлатый загадочно выдохнул: «Мы мертвых не воскрешаем».

«Книгу!» — вдруг приказал Платон.

И книгу ему подали — самую настоящую.

Переплетена вручную, зачитанная, но аккуратная.

Да что же это такое? — совсем не понимал я. Ну любит (всегда, наверно, любил) Платон Фирстов, наш школьный завхоз, поговорить о древних идеях своего греческого древнего тезки, посудачить о том о сем, о гуманной педагогике к примеру, и о том, как можно (и нужно) менять самые сложные человеческие судьбы, — но при чем тут железные вилы, при чем тут какая-то книга?

А Платон уже негромко бубнил.

«Бояться смерти — это как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, мнить, будто знаешь то, чего знать никак не можешь…»

Я думал, все будут смотреть на меня, но все занялись кашей.

«Никто не знает, что такое смерть, и не является ли она величайшим благом для человека, — бубнил карлик-горбун, — но все ее так боятся, всё ее так стараются обмануть, будто и правда она является величайшим из зол. Ну разве не самое позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь…»