Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Спросил негромко: «Заимку-то вашу посмотреть можно?»

Рабы так и замерли, а ответил мне на этот раз сам Платон Фирстов.

«Ты, Лев, похож на покойного профессора Вишневецкого».

Странно ответил. Не знаю, кого он имел в виду. Если какого-то настоящего профессора, то почему покойного? А если покойного, то почему профессора?

Кудлатый раб к этим словам добавил: «У бога мертвых нет».

И Зоя, Кружевная Душа, несколько пренебрежительно указала: «Да никакой он не лев. Тоже мне, лев. Такого льва даже наш бурундук придушит».

А раб Петр спросил: «У тебя нитки есть?»

Раб Павел ответил: «Есть».

«Суровые?»

«Ужас просто».

Теперь я правда ничего не понимал.

А Платон уже забубнил опять, поднял руку с короткими пальцами.

«Уподобим человеческую душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего…»

Ну уподобим, а что потом?

Маленькая Астерия испуганно сжимала ладошками свои исцарапанные коленки.

«У истинных богов — у них и кони, и возничие все благородные, а у всех остальных только самого смешанного происхождения…»

На меня как на человека с животным именем, как на существо явно смешанного происхождения никто больше не смотрел, даже бурундук. Видно, я действительно всем напоминал покойного профессора Вишневецкого.

А я думал только об одном: сбегу! Прикуют к конуре, как Кербера, сбегу с конурой. Прецеденты известны.

«Мы давно и постоянно замечаем, — бубнил и бубнил горбун, — мы давно и постоянно замечаем, как часто отдельный человек, одолеваемый всяческими нечистыми страстями и вожделениями, бранит сам себя, неистово гневается на поселившихся в нем самом насильников…»

Даже задышал громче.

«Когда такой слабый отдельный человек считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, он раздражается, он становится союзником того, что только ему представляется справедливым, и ради этого, неверного, неправильного, готов переносить голод, стужу, стыд, лишь бы победить. Он ни за что не откажется от стремления умереть или добиться своего…»

Бурундук даже присвистнул от удивления.

А я поверить не мог. Да как так? Как же это так?

Вот смолистая кедровая роща. Вот теплый ветр нападает на ветки, раскачивает, трясет. Вот поставлен крепкий дом с высоким деревянным крыльцом. «Не геометр да не войдет!» Куры квохчут, в пыли купаются. Ярко сияющее солнце над головой. Чуден мир, трава зеленая, мягкая, никем не примята, никаких многих бед, никакого всяческого зловония. А Платон — свое. «Раз душа наша существовала и ранее, то и впредь, заново рождаясь, будет существовать…»

Обвел всех белыми, как вываренными, глазами.

«Бессмертной душе вновь и вновь предстоит родиться…»

Сегодня же удеру, решил я. Никакой мне больше любви не надо.

Думать так было обидно, но я именно так подумал. Да еще Зоя, Кружевная Душа, дура, ныла и ныла: «У меня вечером ноги мерзнут… Шкуру хочу… Меховую шкуру хочу под ноги…»

Раб Павел деловито огладил бороду.

«Львиную шкуру хочешь?»

«Лёвину, что ли?»

Ничего я не понимал.

Никаких сил не было понимать.

Вокруг фирстовской заимки гектары и гектары бесчисленных оврагов, гарей, полян, поскотина тянется, мирно благоухают кедры, пчелы гудят, трава цветет, а карлик-горбун вилами орудует.

«И напрасно ты, Тимей, говоришь, что человек любит жизнь. Человек любит хорошую жизнь».

С этим платоновским суждением я был согласен на все сто, но железные вилы завхоза Фирстова не выходили из головы. Что дальше-то? Как мне себя вести? Вон девки как смотрят на меня. Не как на сурового и уважаемого школьного учителя, а как на беспомощного мышонка, которого первая сова унесет.

Одно утешало: время придет, остепенятся.

А там и замуж выйдут.

Начнут мужей бить.

«Ну а сбежишь сейчас, — издали прочел я по губам тихой Веры Ивановны, — пришли нам конфеты «Ласточка». Только много не надо. Все равно я скоро умру».

В баре ресторана на столике перед Дедом стояла пустая рюмка.

Тяжелые руки (вены рельефны), палка, набалдашник из слоновой кости.

Такой не только беглого профессора-партийца вывезет из Шамбалы, подумал я, но и сам добьется ее гражданства.

«Шарман?» — кивнул Дед в сторону буфетчицы.

Я кивнул. На таком уровне я прекрасно понимаю все языки мира.

«В этой вашей Тайге… — сказал Дед, будто вспоминая. — Там в железнодорожном ресторане… Гипсовые гуси всё еще летают под потолком?..»

«Гусей не тронули».

Он удивился:

«А кто там еще летал?»

«Классики марксизма-ленинизма».

«Этого не помню».

Пришлось объяснить, напомнить.

Над входом в железнодорожный вокзал станции Тайга долгое время красовались на фронтоне два больших круга, а в них всем известные лики — Маркс-Энгельс и Ленин-Сталин.

«Что же с ними произошло?»

«Сталина убрали».

«Негармонично как-то…»

«Нет, гармонию соблюли, убрали третьего лишнего».

«Это кого же?»

«Самого бородатого».

«Энгельса? Почему он?»

«По законам симметрии…»

«Согласен. Иногда это основной закон. — Дед рассматривал меня так, будто надолго хотел запомнить, ну хотя бы как гипсовых гусей в ресторане. — Да и понятно… Построение социализма в одной отдельно взятой стране важней перманентной революции».

И добавил (опять неожиданно):

«Почему девку с заимки не увели?»

Я возликовал. Он прочел мою «Гуманную педагогику»!

Хотя что в этом удивительного? Он — один из руководителей литературного семинара, обязан читать. Правда, с не совсем понятным торжеством подумал я, это не причина останавливать в баре ресторана кого-то из обсуждаемых авторов. А он меня остановил.

Я чувствовал настоящее торжество.

Я прямо сейчас готов был все выложить ему про фирстовских девок и, конечно, про Сонечку, про холодную Эгину, дочь (по классической мифологии) речного бога Асопа, а на самом деле всего лишь дочь школьного завхоза. Я прямо сейчас готов был все выложить ему о своих сомнениях, о своих мыслях про будущее, про письма из Тайги, изредка долетающие до Сахалина. Да и как иначе. Сонечка — человек занятой. Она учится в техникуме.

«Шарман», — Дед опять взглянул на буфетчицу.

Огромный черный буфет бара отблескивал лаком, буфетчица тоже была хороша, отблескивали лаком черные волосы. И трость Деда отблескивала — тоже лаком. Он даже усмехнулся непонятно: «Любую самку трогает, когда ее называешь барышней».

И стукнул палкой о пол:

«Ну, ступай!»

За столиком у окна меня ждали Ролик и Ниточкин.

«Слышал? — Ниточкин прямо кипел. Он вздевал над собой руки. — Танки выводят. Из Праги. Слышал? Пойду газеты куплю».

И умчался. А Ролик тут же налил.

Вид озабоченный: «Кочергина не видел?»

«Так он же не в гостинице живет».