Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Я подумал, что Ролик на этом остановится, но он не остановился.

«Патриарх Никон и твой горбун, царь Алексей Михайлович и звезда над черной субмариной, сибирские девки с древнегреческими именами и простые кудлатые советские рабы — все это, старик, должно опираться на какие-то понятные факты, иначе вымысел на корню протухнет. Ты, старик, ждешь похвалы от Деда и не подозреваешь, что он сам не меньше, чем ты, в похвале нуждается. У него каждая книга проходит через сотню рогаток. Понимаешь? — Ролик опять посмотрел на меня. — Что наработал, то и пожинай. — В каждом слове Ролика чувствовалась глубокая убежденность. — Так сложилось, старик, что Дед не может писать о своем личном прошлом. Ни к чему оно нам, понимаешь? Он же прибыл к нам из Китая, а там сейчас хунвейбины. Дед четверть века провел за Амуром, за хребтом Хехцир, потому сейчас и занимается проблемами патриарха Никона и царя Алексея Михайловича, а не своим собственным прошлым. А ты где провел последние четверть века? — посмотрел Ролик на меня. — В какой такой Древней Греции? Ты вернись к реалиям, не придуривайся. Похвала Деда — это хорошо, это понятно. Дед — умный человек, бездна вкуса и все такое. Но тебе нужна похвала Чехова».

И спросил: «Мечтаешь уйти из школы?»

Усмехнулся дружески: «Ну кто тебе скажет такое, кроме меня? Я ведь и сам мучаюсь. Сижу утром над рукописью, за окном серый Амур, снежный Хехцир, смутные облака, а в голове — мост над темной осенней Даугавой, Домский собор, история. Не поле для пропаганды и не сборник мифов, а настоящая история, настоящие события. Здесь я каждый день встаю в пять утра, а в Риге буду спать до десяти, потом легкий завтрак в кофейне, прогулка. Но пока, старик, приходится каждый день вставать в пять. Ты из школы хочешь уйти, а я — в Ригу смотаться. Плевал я на любую гуманную педагогику, если она мне мешает. Я за жестокое отношение к дуракам».

И вдруг спросил: «Вот о чем твоя повесть?»

«Чего непонятного? О любви».

«А кто герой повести?»

«Платон…» — начал я.

Но Суржиков меня прервал.

«Ну если Платон, — прервал, — тогда Дед тебя точно похвалит. Чувствуешь? Только, старик, настоящими твоими героями должны быть фирстовские девки, а не сам горбун с его непереваренными мечтами. Девки нашим читателям понятнее. Так что, совет мой тебе, опирайся на Чехова. Опирайся на Андрея Платоновича. Понадобится, обещай ему правку, любую. Пусть твои древнегреческие девки рвутся не в философию, а в комсомол. Не сидеть же им всю жизнь под горбатым самодуром».

«Ты, похоже, не понял мою рукопись».

«Да ладно, — возразил Ролик. — Все я понял. Читается твоя педагогика, не спорю, с первой строки до последней, не оторвешься, даже сердце сосет. Но у товарища Чехова — свое похмелье. Андрей Платонович привык вникать в суть событий. Нашему московскому гостю важно живое дело. А Дед? Ну что Дед? Он пропагандой ведал у белого адмирала. Не сатирические информашки писал в районную газетку, а серьезные аналитические обзоры, искал наилучший способ, как бы половчей свалить красного зверя».

Выпил махом.

«Потому теперь и пишет о патриархе Никоне».

И снова завел свою пластинку: «Надоело мне, старик. Тесно».

«А в Риге будет просторней?»

Он упрямо кивнул.

«Это почему?»

«Там кофе вкусней. Там лебеди на каналах. Приятель обещает устроить меня в республиканскую газету. Там Москва рядом, Питер…»

«А у меня — заимка…»

Он удрученно покачал головой.

«Воет одинокая волчиха на мерцанье нашего костра. Серая, не сетуй, замолчи-ка, мы пробудем только до утра…»

Перевел дыхание.

«Мы бежим, отбитые от стаи, горечь пьем из полного ковша, и душа у нас совсем пустая, злая, беспощадная душа…»

Еще раз перевел сбившееся дыхание.

«Всходит месяц колдовской иконой, красный факел тлеющей тайги. Вне пощады мы и вне закона, злую силу дарят нам враги. Ненавидеть нам не разучиться, не остыть от злобы огневой. Воет одинокая волчица, слушает волчицу часовой. Тошно сердцу от звериных жалоб, неизбывен горечи родник. Не волчиха — родина, пожалуй, плачет о детенышах своих».

«Чьи стихи? Деда?»

«Арсения Несмелова».

Я налил, мы снова выпили.

Ролик неожиданно развеселился.

Это надо же, развеселился. И бритый Хунхуз, и Ольга Юрьевна со своим чудесным камешком на колечке, и московский гость Чехов — все сейчас сидят над нашими рукописями, а мы в баре кайф ловим!

И вдруг уставился на меня: «Ты, старик, не поверишь…»

«В нашем закрытом городе. — Слово закрытом Ролик произнес с особым нажимом. — Нет, ты точно не поверишь! В нашем закрытом городе, старик, совсем недавно прошла пресс-конференция, на которой присутствовали сразу три иностранных писателя!»

«Иностранцы?»

Он кивнул.

«Да ладно врать-то!»

«А вот было, было! — ликовал Ролик. — Прошла такая пресс-конференция. Закрытая . И на этой закрытой пресс-конференции в нашем закрытом городе Дед отвечал иностранцам на их провокаторские вопросы. Где-то за кордоном всплыли некие новые, — он усмехнулся, — точнее, некие давние материалы, связанные с Дедом, вот ему и пришлось отвечать, чтобы стране за него не краснеть. А вел пресс-конференцию сотрудник отдела идеологии крайкома партии».

«Пудель?» — догадался я.

Ролик кивнул.

Он сам видел стенограмму.

Неважно, как она попала в его руки, главное, сам видел.

Болгарский поэт и два настоящих шотландских поэта — вот какие иностранцы задавали вопросы Деду. Болгарин, правда, попал в Хабаровск случайно, его попросту (но очень ко времени) выставили, выдворили из Пекина как злостного неисправимого ревизиониста; а вот шотландцев доставили из Иркутска специально, там они гостили по приглашению местных профсоюзных властей, подписывали какой-то культурный договор. Москва разрешила — вот и доставили. На уютной крайкомовской даче оборудовали специальный зал, стены украсили маоистскими плакатами, чтобы видели иностранцы, кто на нас нынче давит.

«Наша стратегия состоит в том, чтобы одному биться против десяти. Наша тактика состоит в том, чтобы десяти биться против одного».

Пусть почувствуют, какие у нас соседи.

Культурная революция распугала многих друзей Китая, рассказал Ролик, вот кому-то и пришло в Пекине (может, этому Чэнь Бода, личному секретарю Председателя Мао, может, этому хитрожопому маршалу Линь Бяо) пригласить в Поднебесную какого-нибудь авторитетного иностранца, и пусть он, счастливчик, расскажет всему миру о великой китайской культурной революции.

«Не винтовка командует властью. Партия командует винтовкой».

И пусть он, этот счастливчик, приглашенный из внешнего, из другого мира, честно, открыто и убедительно прокомментирует происходящее в великой восточной стране. Пусть этот счастливчик правильно и понятно прокомментирует суждения Председателя Мао. Культурная революция ширится, требует новых пространств, новых свершений, уже своя атомная бомба испытана…