Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Конечно, я нервничал.

Где Ролик? Где эта европейская штучка?

Вчера мы с ним ужинали вдвоем, скромно, ничего горячительного.

Конечно, поругивал Ролик мою «Педагогику», но бережно, детали хвалил, детали ему нравились. «Фирстов смотрел на меня своими белыми вываренными глазами». Восхищался, дескать, он так не умеет. Мне и самому нравилось. А Ролик еще сказал, что и Деду нравится. Дед будто бы разговаривал с Чеховым про меня, а Ролик стоял шагах в трех от них. «Стиль… Далеко пойдет…» Это о тебе, старик. Понимаешь? Мы с тобой на этом семинаре как два мощных паровоза.

Я все время поглядывал на дверь.

Где застрял Ролик? Кто меня поддержит?

Вчера Ролик настраивал меня исключительно на победу.

«Наше место, старик, лучшее. Наше место — всегда лучшее. Вбей это себе в голову раз и навсегда. Мы все можем. Мы не только книги сейчас пишем (вот как увлекся), мы собственную творческую среду создаем. Старики — они и есть старики. Им — почет и уважение. Но они, старики, свое сделали, отработали, пора нам засучить рукава. Будущее — это мы. Понимаешь? Ты не нервничай. Мы же рядом. Я тоже побаивался за свою «Бомбу времени», а смотри, как прошла!»

И уверенно повторял: «Мы тебя поддержим».

Уверенно, весело повторял: «Это же всем интересно — сибирская тайга, кедры, малинники, девки, гуманисты…»

«Какие гуманисты?»

«Это я о тенденции твоей повести».

И вот. Семинар начинается, а Ролика нет.

Зато вчера вечером Ролик был прямо сам огонь.

«Ты думай, старик! Ты внимательно думай. Ты присматривайся, анализируй. У Чехова подход, конечно, сугубо московский: добру учит по инструкции, но и в этом нет ничего плохого. Ты, главное, обещай».

«Что обещать? Кому?»

«Будто не знаешь».

«Да правда не знаю».

«Видишь, уже заносишься, — поджал Ролик недобрые губы. — А тебе рано заноситься, старик. Стиль ты выработал, бесспорно, никто не оспаривает, но ты не заносись. Если начнут говорить о доработке, не упирайся. Принципы никуда не убегут. Ты обещай! Ты же на свое будущее работаешь. Клянись хоть Александром Сергеевичем, хоть Львом Николаевичем, только Федора Михайловича не трожь, с этим всегда сложности, не любят его те, кто даже любит его. В конце концов, всех этих твоих фирстовских девок можно прямо на заимке всем скопом, по общему списку, принять в ленинский комсомол».

«Мои девки — платоники».

«Это карлик-горбун так думает. Он их папаша, имеет право. А ты — автор. Пора осознавать себя автором, старик. Создать девок — это одно, а вывести в мир — другое. Да и с рабами ты, старик, перебрал. Ну признайся. Не знаю, кто как, а Волкова точно зубами защелкает. Стиль стилем, старик, я уже говорил, но где ты видел рабов в нашем советском обществе? Мы революцию для чего делали? Ра-бы не мы. Мы не ра-бы. Хотя… Если вдуматься… — Он вдруг загорелся. — Ну рабы… Ну комсомольцы… — Похоже, Ролик всерьез собрался покорить Европу. — Мы коммунизм строим, каждого отдельно воспитываем, а у тебя целая семья оторвалась от нормального общества. Это как понимать? — Он даже схватил меня за руку. — Вот где кроется неожиданный поворот! Это как вагонетка в моей «Бомбе времени». Думай, старик! Ты на Сахалине живешь, это остров, даже девку позвать некуда. Билет Союза писателей тебе нужен, толстая книга тебе срочно нужна, само собой, гонорар, квартира, уважение. Ты же не хочешь коптить всю жизнь в железнодорожной школе? Пусть эти твои Петр и Павел… Кстати, что за дурацкая символика?.. Пусть эти твои Петр и Павел играют себе в рабов, но тебе-то… Тебе жить надо… Не будет твоя Соня долго терпеть… Ну год, ну два, и все эти твои фирстовские девки, как блохи, начнут выпрыгивать замуж. Тут и конец утопии. А? — Ролик крепко держал меня за руку. — Вот находка! Уловил? Комсомольская утопия! Настоящая комсомольская авантюрная утопия! Ведь выпрыгнут твои девки замуж, детишек нарожают, горбуна своего сделают дедом. — Ролик весь горел. — Видишь, куда нас ведет творческая фантазия. Вон какие ловкие получаются у тебя комсомольцы! Ты с помощью этих Петра и Павла сразу всем скопом вернешь обществу отбившихся от него овец. Вот какая здоровая получится вещь, нравственная, без всех этих тупых идеалистических побрякушек».

«Но я же не о том пишу!»

«Мы, старик, всегда пишем не о том».

Ролик вдруг призадумался, даже загрустил.

«Ты вспомни про Деда, — напирал я. — О чем он пишет?»

«А ты Деда не трогай. Дед — это вопрос другой. Важно не то, что Дед пишет, — несколько даже назидательно произнес Суржиков, — важно, как Дед относится к тому, о чем пишет. У него — родина, у него пусть и черные, но светлые люди. Не забывай, что Дед всю свою жизнь стремился на родину. Даже ушел с нее, чтобы вернуться. А ты? — он насмешливо сжал губы, и я вдруг подумал, что Ролик ведь и правда не только в Риге, но и в Лондоне приживется. — У Деда рабов нет, у Деда есть угнетенные и непонимающие. Петр у него — Петр, а Фридрих — Фридрих».

Беспощадно прикинул мои возможности.

«Вот ты, старик, Козлова хвалил. Это, в общем, правильно. Какие-никакие у Ха Ё-пиня рассказы, но по сути они, правда, счастливые. В любом журнале оторвут с руками. И над Колей Ниточкиным мы зря хихикаем, он не дурак. У него прямой путь в детские и в юношеские журналы, там хорошо платят. — О поэтах Ролик не упомянул, у них своя епархия, пусть рыдают, нюхают цветочки, слезы утирают батистовыми подбитыми платочками. — И с Лешки Невьянова наши старшие товарищи правильно требуют точных деталей. Взялся описывать жизнь князей и графов, Бенкендорфов и поваров-реформаторов, будь добр, изучи материал. В исторической литературе, тем более в исторических повествованиях, детали нужны. Умные люди ум ценят. — Я вдруг заподозрил, что под умными людьми Ролик, кажется, подразумевает себя и даже меня. — Думаешь, Лешка Невьянов просто так пять раз подряд перечитывал «Анну Каренину»? — Ролик покачал головой. — Нет, не так просто. Он учится. Это инстинкт подталкивает его. Ты каждого старайся оценить правильно уже сейчас. Мы же не просто так встречаемся. Я нисколько не преувеличиваю. Мы свою среду создаем, старик! Нас не просто так собирают во всяких иркутсках и хабаровсках, люди наверху тоже думают о будущей литературной среде».

Красиво говорил Суржиков.

А где он сейчас? Куда, черт побери, пропал?

За окном голубые очертания Хехцира. Медный Петр Комаров смотрит.

«Азиатской волной Амура, криком зверя во мгле ночной…»

Облака над Хехциром…

Деду мой стиль нравится…

Я жадно чувствовал близость удачи…

А Дед… Ну что Дед?.. Он тоже, случалось, притормаживал…

«Речной трамвай бежит Москва-рекою. Мосты изогнуты между гранитных круч. Над стенами Кремля, у самых сизых туч, соборы светят свечкой золотою…»

А дальше просто.