Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Поручика звали Князцев.

Деду уже рассказали его историю.

Да, да, тот самый поручик, о котором много говорили.

Это его жена, схваченная на какой-то станции красными сибирскими партизанами (так они себя называли), все-таки доехала до мужа-поручика в мороз ниже тридцати градусов — в открытых розвальнях, в одной ночной рубашке.

«Мы верхнее все снимаем».

Об этих словах, сказанных каким-то партизаном, Дед тоже знал.

И рассказали Деду про записку на холодной мраморной груди несчастной: «Не стреляй, Витя!» Как бы крик души. Кто-кто, а она про несдержанность поручика знала. «Как громил он дома предместий из бронепоездных батарей». Вот была у поручика Князцева горячая молодая жена, а приехала в розвальнях ледяная статуя. А чуть в стороне от железнодорожных путей дымилось (после бомбардировки) большое село, остались от крепких домов горелые ямы и головешки.

Ничего не происходит. Только жизнь происходит.

Неужели такие бомбардировки — всего лишь очередная (бессчетная на самом деле) попытка навести хоть какой-то порядок под низким зимним сибирским небом? Но если даже Содом с Гоморрой человечеству не помогли, если даже Всемирный потоп и египетская тьма прошли побоку, забылись, то как может гражданская война сойти за инструмент корректировки?

Бунтовать — мало. Правильнее служить.

По-настоящему крупные бунтари всегда служили.

Примеры? Пожалуйста. Рязанский и тверской вице-губернатор Салтыков Михаил Евграфович (он же Щедрин) служил. Проклинал сущее, но служил. Цензор Гончаров Иван Александрович — служил. Некрасов Николай Алексеевич (поэт страдающего русского крестьянства) тоже не с вилами бегал по Петербургу, а руководил крупными журналами, то есть опять же служил. И так все. По крайней мере, те, кто понимал, что самое важное для страны — это все-таки сильное государство. Что непонятного? Только удовлетворительное состояние духа ведет к полезной и выдержанной умеренности.

За окнами сверкали, вспыхивали снежинки, колыхались бело-зеленые флаги.

На скатерти за обеденным прибором — несколько номеров свежего выпуска газеты «Сибирский стрелок». Ожидающе пыхтит у входного семафора черный бронепоезд 1-й (расформировываемой) Сибирской армии. На перроне — егеря генерала Пепеляева, люди из его личного конвоя. В вагонах поезда, обозначенного литерой «В», — Верховный правитель, его штаб, канцелярия, охрана.

Газету в любой момент могли затребовать.

Дед знал, что Пепеляевы и генерал Сахаров все еще совещаются.

Им, посмеивался про себя, крайне интересно будет увидеть свежий номер «Сибирского стрелка». Именно в нем, в этом номере, откровенно рассказано о неуправляемости генерала Сахарова, о том, что столица Директории сдана им преждевременно, что (по мнению выдающихся военных) под Омском вполне можно было остановить большевиков. И тут же рассказано (по собственным надежным источникам), что совсем недавно в Томске на квартире присяжного поверенного Зеленского (кстати, в присутствии генерала Пепеляева, ничуть его не стесняясь) некоторые горячие головы шумно требовали передачи всей власти в Томске большевикам, да, да, именно большевикам, дескать, они самые организованные, они разберутся. Война все равно проиграна, хватит нам напрасных жертв, сколько можно терпеть, выдайте высшим чинам по сто тысяч наличными и распустите всех к чертовой матери, пусть катятся куда хотят, кто в Китай, кто в Монголию.

В Томске это звучало реально.

Там все еще русские и чешские полки.

Там Академия Генерального штаба, там военное пехотное училище, екатеринбургская инструкторская школа, унтер-офицерская школа, военно-инженерное училище. Там забиты военными все имеющиеся общежития, свободные квартиры, на рынке не найдешь ни свечей, ни керосина, сам хлеб кончается, обозы беженцев тянутся по Иркутскому тракту.

Там тоска, слухи.

А еще там медленный снег.

Над Томском, над Тайгой, Мариинском, Красноярском.

Чин чина почитай. Поручик Князцев выпил, и трубач тут же протрубил отбой.

На заснеженный перрон по железным ступенькам штабного вагона медленно спустился Верховный. За последние дни он похудел, даже как бы подурнел, даже как бы умерился в росте, взгляд рассеян, угрюм. Ступив на мерзлый перрон, хрипло закашлялся, сильно откинув голову назад. За ним спрыгнул на снег тяжелый министр-председатель, за ним — брат-генерал. Еще один генерал — Сахаров — пока задерживался в вагоне. Постукивая сапогами ногу об ногу, братья — румяные, щекастые, коренастые, плечистые — хозяйственно осмотрелись. Младший, не стесняясь присутствием адмирала, покрыл матом очередную внеплановую задержку с водой. Вот паровоз напоить не могут, будто мы не среди болот движемся!

Адмирал, премьер, генерал.

Чем не задачка из учебника арифметики?

«Лев съел овцу одним часом, а волк съел овцу в два часа, а пес съел овцу в три часа. Ино хочешь видеть, сколько бы они все трое, лев, волк и пес, овцу съели вместе вдруг и сколько бы они скоро съели; сочти ми».

Генерал Пепеляев был хорош в цепи, в атаке.

Впрочем, и на заснеженном перроне смотрелся уверенно.

Да и как держаться, если его бело-зеленые егеря уже выкатили на перрон пулеметы.

«Поручик Броневский!»

Дед вскочил, услышав знакомое имя.

Выкрикнул кто-то из дежурных, приоткрыв дверь ресторана.

Редактор «Сибирского стрелка» шумный, вечно пьяный поручик Борис Броневский отстал от поезда еще в Новониколаевске, кажется, пьяный (обычное, совсем обычное для него дело) уснул в конторе Русского бюро печати, будем верить, разбудили его не красные. Теперь приходится замещать.

На перроне Дед щелкнул каблуками.

Дежурный по перрону полковник Волков в начищенных до зеркального блеска сапогах со шпорами, в серой длиннополой кавалерийской шинели, в казачьей фуражке (уши красные), разрешающе кивнул Деду.

Генерал Пепеляев выхватил протянутую газету.

Усы гневно встопорщились.

«Коза продается… Что такое?»

Глазам своим не верил: «Какая коза в военной газете?»

«Коза — это объявление, — сдержанно объяснил Дед. — Значит, деньги».

Услышав такое, Верховный наконец чуть заметно улыбнулся. Впервые за последние три часа. Кивнул, на этот раз примиряюще: «Отложим, господа, все споры до Иркутска».

Но генерал Пепеляев горел.

Генерал Пепеляев шумно крыл матом.

Моя армия в сильнейшей ажитации! Он, генерал Пепеляев, ни за что не ручается!

Господи, Господи, воля Твоя. Вокзал. Морозная тоска. Зловещая тень какой-то рекламной козы. Она, эта рекламная тень, как облако пыльной бури, вырвавшееся из Тургайских ворот, накрыла перрон станции Тайга. На слова Пепеляева-старшего, повторившего свою угрозу об отставке, Верховный ответил уже с нескрываемым, с каким-то уже оскорбленным раздражением: «Прошу вас, не торопитесь, Виктор Николаевич».