Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Дед : «Он за деньги ее показывал».

Парикмахер : «Ну не бесплатно же…»

Посмеялись.

Кто-то отправился курить.

А за окнами — облака, облака. Тонкие, невесомые, как над далекой таежной заимкой. Как над нашим далеким сибирским городком. Там, в нашем городке, сейчас маленькая Астерия — дочь титанов, и Бриседида — неторопливая. Там Венилия — морская царица, и Галантила — служанка Алкмены, змея очковая. И дылда Дидона, и Елена — тортик-девочка, и Зоя, Кружевная Душа. Там, на заимке, сейчас Ио — рябая печальница, и Радаманта, вяжущая теплые свитерки.

Там, наконец, рыжая Лисидика.

Там Соня. Рыжая.

Толкутся в своем дому веселые фирстовские девки, как облачко божественной мошкары. «Сколько в мире бренной твари, Богом замкнутых миров». Смеются, болтают, даже ссорятся. Не знают, что я (пусть пока только на бумаге) подарил им вторую жизнь.

Выйдет книга, узнают.

А Дед? Кому Дед даст вторую жизнь?

«В такое время… Цензура… Везде она…»

Какая цензура? При чем тут какая-то цензура?

Оказывается, я пропустил начало спора. Все забыли про Кочергина, а он вдруг снова проснулся и бубнил мрачно, дыша «Памиром» и перегаром от одноименного отечественного портвешка.

«Всех запрещали… Даже Маркса…»

Кто дурака тянет за язык? Это в советской-то стране?

Совсем опупел Кочергин. «Я называю кошку кошкой». Тоже мне — Буало!

У Твардовского учится, в Москве книжку издал. Ролик, пожалуй, прав: нельзя давать Кочергину в долг. Ни копейки. На пользу не пойдет, да и поэзия — не водопой, не ссудная касса.

«В такие дни…»

Не предавайся греху.

Зачем умирать не в свое время?

«Запрещали… Я сам читал… В вестнике историческом…»

«Успокойтесь, Кочергин», — вмешался Андрей Платонович.

Чувствовалось, что он утвердился на семинаре. Все было в его руках.

«Не Маркса запрещали, Кочергин. Это вы неверно выразились. Запрещали брошюру Маркса. Было такое. Но и брошюру запрещали только за то, что предисловие к ней написал небезызвестный Троцкий. Помните такое имя? В первые годы советской власти неразбериха была большая. Тогда могли запретить книжки комсомольского поэта Безыменского. И книжки комсомольца Иосифа Уткина запрещали. «Мальчишку шлепнули в Иркутске». Помните? — На Игоря Чехов не смотрел, но обращался к нему. — Вы учтите, Кочергин, что даже эти книжки, пусть иногда и легковесные, запрещали все же не за сами стихи, а за предисловия к ним, написанные всякими оппозиционерами, оппортунистами, двуличными критиками. Учитесь правильно понимать каждый текущий исторический момент. А то заладили: «В такое время…» Да, мы не скрываем, суровые случались времена… Революция… Утверждение… Новой литературы еще нет, старая не совсем отвергнута. Отсюда просчеты, недопонимание. Гумилев — контрик, Артем Веселый — однобок, Каверин — литературный гомункулус, крестьянский поэт Клычков — вообще бард кулацкой деревни. Вы про таких, наверное, и не слыхали. Даже писатель Андрей Платонов, читали? — Чехов наконец посмотрел на Кочергина. — Даже писатель Платонов, сам не раз битый, грубо одергивал других писателей. Почему это там капитан Грей, вопрошал, возит у Александра Грина под алыми (хорошо хоть, не под белыми) парусами не чугунные чушки и не цемент для победившего пролетариата, а всякий кофе-какао, всякую буржуазную ваниль? Были и такие, Кочергин, что требовали «Слово о полку Игореве» переименовать в «Слово о подразделении Игореве», потому что, видите ли, в советской стране нет чинов».

«Это что же получается, — прорвался в рассуждения московского гостя неутомимый Коля Ниточкин. — Это что же получается? Вот, скажем, Игорь Кочергин напечатает новую талантливую книгу, а какой-нибудь придурок к ней дурацкое предисловие напишет — и все? запретят книжку?»

Чехов ответить не успел.

Поднялся Дмитрий Николаевич.

«Ваш вопрос, Ниточкин, не к месту. А вы, Кочергин, отчислены с семинара».

Все разом замолчали. Только Ролик попытался вмешаться: «Кто дал денег Кочергину?» И откликнулся на его слова Леша Невьянов. «Это не я. Я всю получку потерял, сами знаете».

«Подождите с деньгами, — остановил Суржикова Пудель. — Нам очень неприятно об этом говорить, но на семинаре чепэ. То есть, — уточнил он, — у нас с вами чрезвычайное происшествие».

И спросил Кочергина:

«Вы где провели ночь?»

«Пасся в лилиях».

«Не паясничайте».

Покачал головой осуждающе:

«В общем, вы, Кочергин, свободны».

«Как свободны? — не поняла Волкова. — Ну выпил человек…»

«Не выпил, — холодно произнес Дмитрий Николаевич. — Выпить — это дело бытовое, известное. Если без драк и хулиганства, даже простительное. Но Кочергин не просто выпил, он напился так, что с городского телеграфа во все стороны, пока денег хватало, рассылал осуждающие телеграммы. Самым разным представителям литературного мира, даже не прогрессивным. — Посмотрел на нас. — Протестовал, видите ли, Кочергин против ввода в дружественную нам Прагу советских танков. Не по душе Кочергину пришлись действия варшавского блока. Пусть лучше стреляют в наших солдат из окон».

«Так вывели же наши танки!»

Ролик злобно уставился на Кочергина.

Бра дра бра. Это уже ввязался в беседу Хахлов.

«Это что же такое? Он что, даже не знал, что танки еще вчера вывели? — не поверила Волкова. — Да ну. Ты радио не слушаешь, Игорь? Какие телеграммы? Танки-то еще вчера вывели!»

Лицо Кочергина налилось нездоровой кровью.

Да он весь пылал. Похоже, он сильно облажался.

Даже Дед усмехнулся. Твою мать. Хорунжий Северцев в Харбине часто попадал в такие истории. Бил посуду, потом оказывалось — не ту. Твою мать. Танки вывели, а Кочергин не знал, видите ли, пасся в лилиях. Потому телеграфистки и не сдали его «куда надо». Пусть вкладывает деньги в почту, а не в алкоголь.

Игорь, тяжело дыша, поднялся.

Не глядя ни на кого, хлопнул дверью.

Дра бра фра. Хахлов (Благовещенск) тоже ничего не понимал. И Коля Ниточкин ничего не понимал. И Рожкова с Волковой не понимали. Как это так? Танки вывели, а человек беснуется. Это все алкоголь, распущенность. Даже бюст сталинского лауреата ничего не понимал. Лажанулся Кочергин крепко.

Все смотрели на Дмитрия Николаевича.

«За что же отчислять Кочергина?»

«За дело», — ответил Пудель.

«Он хорошие стихи пишет».

«Вот и дал бы телеграмму Твардовскому», — не удержался счастливчик Козлов (Ха Ё-пинь), он, конечно, ревновал Кочергина к поэзии и к известности, а Нина Рожкова, наоборот, жалостливо заплакала. Жалела Кочергина.

«Ну почему вы такие злые?»

Чехов негодующе поднял над собой палец.

«Объясняю. Тем, кто еще ничего не понял. Мы потому и проводим семинары с молодыми литераторами, что понимаем: слово — это грозное оружие. Где-то недоглядишь, вся страна рухнет. А мы — мирная страна, мы пользуемся только «бомбами времени». — («И танками», — негромко шепнул поэт Леванович, но его не услышали.) — Мы посылали и впредь будем посылать в будущее только такие, как у Суржикова, мирные бомбы. Это наш стиль, это наше понимание истории. Так что думайте, не гоняйтесь за красивыми жестами. Телеграммы — это вовсе не литература. «У ветвистого дерева нет безветренных дней», — вдруг посмотрел он на Люду Волкову. — Ну и ладно, пусть так. Все-таки Козлов жизнь лучше всех понимает, — дружески улыбнулся он Ха Ё-пиню. — Люди нуждаются в счастливых рассказах. Хватит драм, сколько можно? А хочется страдать — читайте Шекспира. Люди много работают. У людей нервы истощены. — Чехов так и сказал: нервы истощены. — Конечно, мы за свободу слова и печати, но мы против пустой демагогии. Сами знаете, там, — решительно указал он куда-то за снежный Хехцир в сторону Китая, — лозунги выдают заманчивые. «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений». А на деле? На деле у них идет выкашивание всех цветов, вот что получается на самом деле. Никакого соревнования, один сплошной обман! И на Западе одна сплошная демагогия. А вы — советские писатели, — посмотрел он на нас так, будто мы, правда, были уже советскими писателями. — Рожкова, перестаньте рыдать! На что вам чувства, если не чувствуете яда? Мы за контроль. Мы за жесткий качественный контроль. Искусство должно принадлежать народу, это так. Но не всему же сразу! — он широко развел сильные руки. — Не каждый читатель правильно понимает печатное слово. Так что повторяю, друзья. Телеграмма — это не жанр».