Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Писатели и мы, семинаристы, восторженно внимали Деду.

Только Хахлов опять не выдержал. Хра бра дра. Ухмыльнулся страшно.

Дескать, знаем мы это ваше первое слово! Питекантропы рудольфенсисы! Хватит болтать! Не было на свете никакого первого слова! Может, дикие люди болтать начали сразу с сотого или триста второго слова.

Даже я влез в такое живое обсуждение.

«Недавно, — влез, — на Курилах американцы нарушили наше воздушное пространство. Конечно, нарушителя перехватили и вынудили сесть в Буревестнике на острове Итуруп. Я там бывал. Там взлетная полоса километра два, не больше, боялись, не хватит места уроду, это же огромный ДС-8, и весь набит американскими солдатами. Но посадили, трактор поставили на полосе, чтобы никто не сбежал. Разговаривали с задержанными с помощью местной учительницы английского языка. Вот попробуйте угадать, какое первое слово произнес американский пилот?»

«Мамонт!» — дружно выдохнули семинаристы.

«Да ну! — засмеялся я. — Выругался янки. Понимал, что к чему. Продержали американцев в самолете почти двое суток, а потом с позором выгнали с острова, дескать, лезете, нарушаете, а нам вас еще кормить. Сваливайте, пока мы добрые. Во Вьетнаме вас ждут. Вы называете вьетнамцев гуками, вот они, эти маленькие гуки, и надерут вам задницу».

Гуки — это грязь. Опять привет Ольге Борисовне.

Ну а с рассказа Коли Ниточкина плавно перешли на стихи Нины Рожковой.

Бледная, разволнованная, как неглубокое море, в цыганском цветистом платье, Нина то нашептывала, то выкрикивала свои стихи.

«Коровьи нимбы на лугу сияли в изумрудах слепней…»

Стихи Нины Рожковой нас просто очаровали. Другого слова не найду.

«И проступали здесь года, как перстни зэков на фалангах…»

«Мангэ-э…» — Ольга Юрьевна страшно удивилась столь необычным стихам, но все же пора, пора, наверно, и сэмул-мэмул, то есть окутываться дымом.

И из чудесного сообщества людей вот только что во всем понимавших, чувствовавших, принимавших друг друга мы снова превратились в обыкновенную трибу обыкновенных дикарей, навязывающих друг другу свои самые что ни на есть противоречивые мнения.

«Как перстни зэков на фалангах…»

Суржиков опять шепнул: «Сейчас бы твою „Педагогику“!»

И поклялся (европейская штучка), что сегодня пить совсем не будет (даже посмотрел в сторону спящего сидя Кочергина), зато завтра явится на обсуждение моей вещи совершенно трезвым, совершенно выспавшимся и всех будет подталкивать к торжеству признания моего прекрасного гуманного стиля.

Узкие губы Ролика недобро дрогнули.

А я смотрел на Деда.

Я не спускал глаз с Деда.

Крупный, избыточный, но вовсе не тучный.

Почему Дед сидел тут рядом с Андреем Платоновичем, такой на него непохожий, рядом с неулыбчивым, тоже непохожим на него Хунхузом, почему терпеливо выслушивал милые восклицания Ольги Юрьевны, ее удэгейские словечки? Ну Пудель — ладно, Пудель на службе. А что видел Дед, прикрывая глаза, зажимая тяжелую палку коленями? Осенний лес, где два чеха (союзники) деловито убивали из револьверов девушку-машинистку? «На лугах, лугах зеленых». Один убивал как бы по делу: не дала, сука. А второй-то чего? И второму не дала?

Что Дед тут делает?

Ну вернулся. Ну в родной язык.

Ну стукнуло пятьдесят лет ленинскому комсомолу, вот вам и бомба времени, слезы Нины Рожковой. «И проступали здесь года, как перстни зэков на фалангах». Это-то как раз можно понять. Не какая-то пампушная девка. Но чем суетливый Ниточкин его восхитил? Почему по поводу «Бомбы времени» Дед почти ничего не сказал? Что ему наш солнечный ленинский комсомол? После двадцатого съезда КПСС судьбы создателей и руководителей нашего солнечного комсомола перестали быть таким уж большим секретом.

Конечно, Дед выбирал, придерживался.

Он выбирал путь, придерживался курса, потому и вернулся в Северную страну. Достаточно было у него долгих бесед и с идеологическим работником Дмитрием Николаевичем Пуделем, и с опытным полковником госбезопасности Анатолием Андреевичем Баряновым. Они-то многое знали о судьбах советских пламенных комсомольцев.

О Ефиме Цетлине, к примеру.

«Мой миленок-мармуленок, он, наверное, селькор. Тремя буквами, мерзавец, исписал мне весь забор».

Не селькором был Ефим Цетлин, а создателем ленинского солнечного комсомола. Не пролетарские танцульки под музыку устраивал, а с восемнадцатого года по девятнадцатый впрямую руководил нашими комсомольцами, правда, несколько позже, в тридцать седьмом, был расстрелян.

Многие созрели к тридцать седьмому.

С девятнадцатого по двадцать первый годы вдохновлял пламенных советских комсомольцев Оскар Рывкин, бывший аптекарский ученик, парень в простой фуражке, низко надвинутой на лоб, его тоже расстреляли в тридцать седьмом. Расстреляли Лазаря Шацкина, руководившего комсомолом с двадцать первого по двадцать второй; по многу лет руководить советской молодежью как-то никому не удавалось. С двадцать второго по двадцать четвертый — Петр Смородин (расстрелян в тридцать девятом). С двадцать четвертого по двадцать восьмой — Николай Чаплин (расстрелян в тридцать восьмом). С двадцать восьмого по двадцать девятый — Александр Мильчаков. Ну, этому повезло: попал в лагерь, выжил. Александр Косарев сумел отстоять у руля с двадцать девятого по тридцать восьмой годы, в тридцать девятом все равно расстрелян.

Или это просто были плановые ротации?

Ладно, сказал я себе. Главное сейчас (для меня) издать книгу.

Не смотри на Кочергина, сказал я себе. Завтра Игорю вложат по первое число, хотя бы за его пьянки. Это закон, пить надо меньше. Пример надо брать с Ха Ё-пиня, вон как шустро этот наш Козлов записывает каждое слово солнечных руководителей. Пример надо брать с Пшонкина-Родина. Даже с Нины Рожковой. «Так весь день она рыдала, божий промысел кляла, руки белые ломала, черны волосы рвала».

Дра бра фра. Пусть поплачет. Быстрей замуж выйдет.

Писатели тоже наконец расслабились.

«Ну этот парикмахер… в Доме литераторов…» — долетало до меня.

Это Чехов Андрей Платонович, расслабившись, вспоминал какого-то парикмахера, обслуживавшего писателей в Москве — в Центральном доме литераторов. Густым (видимо, подражая) парикмахерским голосом тянул: «Это жалко, что у нас женщины не броются». А Дед подыгрывал: «Как же не броются?» Даже стучал палкой в пол: «А Юля Пастрана?»

Парикмахер ( Чехов ): «Кто такая?»

Дед : «Известно. Бородатая женщина».

Парикмахер : «Вот бы пришла».

Дед : «Больше не придет».

Парикмахер : «Не умерла часом?»

Дед : «Давно. А муж набальзамировал ее бородатое тело и возил по разным городам».

Парикмахер : «Вот настоящая любовь была!»