Недостреленный [СИ, с илл.]

В голову запоздало пришла мысль: "Милицию вроде не призывали? Не должны!" Потом вспомнил, что милиционеров перестали призывать в Красную Армию только в 1919 году, да и то при наступлении Юденича на Петроград на защиту города тогда уходили целые милицейские отряды.

Какой-то голос зловредно нашептывал: "Так-то тебя отблагодарила Советская власть! Старался для неё, старался, всё стремился уменьшить количество жертв, и что? Сгинешь ни за понюшку табаку". Другой голосок тоненько причитал: "Ну, всё пропало! Все усилия насмарку. А больше ничего и не смогу, там либо снаряд, либо шальная пуля, либо казацкая шашка. А то и от болезни загнуться можно, столько там небоевых потерь в Гражданскую было". За метанием мыслей почти не слышал слова Розенталя. Расслышал только, что сбор послезавтра.

Павел как-то внезапно повзрослел. Ему было за что умирать. Он действительно был готов идти на фронты Гражданской и оборонять свою родную Советскую власть даже ценой своей жизни. Это была его народная власть, порядок которой он, рискую жизнью, защищал на службе в милиции. Ради которой надеялся вступить в партию большевиков. Об устройстве справедливой и счастливой жизни в которой он мечтал в нынешние голодные годы. Мы распрощались с Павлом, разойдясь по каким-то дневным делам, а я всё никак не мог утихомирить мешанину бурлящих в голове мыслей и мятущихся чувств.

Никитин готов отдать жизнь за Советскую власть, он вырос здесь, смолоду пошёл работать на завод, жил бедно, испытывал нужду, и Советская власть дала ему возможность изменить жизнь к лучшему, причём не для себя, а для всех, для кого Павел и многие другие, подобные ему, считали справедливым. Его Советская власть дала ему надежду на лучшее будущее, пусть даже не для него лично, а для своего народа, или даже для всего человечества.

А я, я считаю эту Советскую власть своей? Честно вынужден себе признаться, что всё же нет. Я не голодал в этом мире с детства, не был вынужден трудиться, потому что родители не могли нас прокормить или тихо угасли в нестаром еще возрасте от болезней и тяжелой жизни, и я не должен был кормить младших братьев или сестёр. Я не испытывал унижений, меня не била разница в положении между мной и другими сословиями по праву рождения, между вынужденными продавать за копейки свой труд, чтобы прокормиться, и не испытывавшими нужды состоятельными людьми. Я не испытывал эту пропасть в положении, которую было не перескочить, далеко не все могли получить образование и "выбиться в люди". Были такие случаи, были, и не так уж мало, и много известных людей в России были из крестьян, но основная масса населения империи так и оставалась нищей, бесправной, неграмотной, и периодически вымиравшей от неурожаев и болезней.

Мелькнула чья-то искушающая мысль: "Раз тебя бросают на чужую войну, так может сменить сторону?" Тут же появилась другая мысль, напомнившая ответ известного гасконца одному влиятельному лицу о том, что все мои друзья, все, кто мне дорог, и даже просто хорошие знакомые находятся здесь, а все враги, с кем я вынужден был сражаться до сих пор как за свою жизнь так и за свою страну, все являются врагами и Советской власти. Это было бы подло по отношению к друзьям, и на меня дурно посмотрели бы враги, вздумай я переметнуться. Кроме того, в отличие от того гасконца, я не рвался проявить себя и стать знаменитым, не гнался за личной карьерой, я действительно зная, что будет в будущем, пытался как мог сделать это будущее менее кровавым и более счастливым. А ведь сколько я еще не сделал, "красный террор" еще не предотвратил, "белый террор" не сильно-то уменьшил… Что же теперь будет?

В тяжелых раздумьях, мыслями уже на войне, я обнаружил себя стоящим перед дверями небольшой каменной московской церквушки, стоявшей между особняками и купеческими домами. На фронте атеистов нет, как я читал где-то, и я, сняв фуражку и перекрестившись, зашёл в прохладу храма. Шла служба, солнце проникало сквозь узкие и высокие стёкла, но светило неярко. Прихожан было немного, виднелись седые головы стариков и фигурки согнутых годами пожилых женщин, и три или четыре женщины помоложе. О ком они просят в молитве, о брате, муже, женихе, а может о родителях?

В этот момент старенький священник, служивший без диакона, тихим старческим голосом произнёс один из возгласов ектении:

— О Богохранимой державе Российской и правительстве ея Господу помолимся…

Хор из трёх женщин и одного подростка в поношенной гимназической форме, которая была ему коротка, высоко пропел:

— Господи, помилуй.

В этом месте ранее поминали государя-императора, помазанного на царство. Но после отречения Николая Второго в феврале семнадцатого поминать оказалось некого. Не делать же буквальную замену "О державе Российской и Временном правительстве ея", как предложил кто-то в Синоде. Такое выражение коряво звучало, отдавало юридическим формализмом и вносило политическую мирскую неопределённость в порядок Богослужения, что естественно, вызвало протесты у священников и простых верующих. В итоге благочинные Москвы весной 1917 года решили установить такую формулу "О Богохранимой державе Российской и правительстве ея", которая по всей видимости прослужила около десяти лет, пока в 1927 году местоблюстителем патриарха митрополитом Сергием не была предложена и утверждена форма, использующаяся и поныне: "О богохранимей стране нашей, властех и воинстве ея".

У некоторых в семнадцатом году возникли было недоумения, как же так, раньше молились за помазанного государя-императора, а теперь будем за непонятное правительство, в котором могут быть люди других вероисповеданий или вовсе атеисты. Особенно эти недоумения и возражения усилились после установления Советской власти. Однако подобные недоумения были разъяснены с помощью слов послания апостола Павла, в котором он во время гонений римских императоров на первых христиан писал: "прежде всего прошу совершать молитвы… за всех человеков, за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте…"

Я посмотрел на икон Нерукотворного Спаса справа на стене.

"Я непонятным образом перенёсся сюда в это время, выжил, обрёл своё место, любимую девушку, друзей. Слава Богу, конечно, что всё произошло именно так. Но что же дальше?"

"У меня появилась цель, большая цель, жить не просто для себя, а и для своей страны. Попытаться сделать принявший меня мир и жизнь людей в нём хоть немного лучше, насколько хватит моих сил и ума. Но сейчас всё может сорваться из-за этой красной армии!"

"Что же теперь, всё зря? Не успеть ничего сделать? Погибать?"

В этот момент священник с непокрытой седой головой прочёл: