Недостреленный [СИ, с илл.]

— Áще же сѣно сéлное, днéсь сýще и ýтрѣ въ пéщь вметáемо, Бóгъ тáко одѣвáетъ, не мнóго ли пáче вáсъ, маловѣри?

Мои мысли остановились, поражённые произошедшим совпадением, как полученным ответом, и приняли другое направление. А и вправду, есть народная поговорка "что ни делается, всё к лучшему". Откуда мы знаем, что на самом деле к лучшему? Может, меня убьют в ближайшей шальной перестрелке с очередной бандой, останься я в Москве? Или может все те "улучшения", что планировал никакой пользы не принесут, а только вред, откуда мне знать? Послезнание моё работает только в нетронутых изменениями областях, моделировать последствия трудно, а ошибиться легче лёгкого в бурлении событий Гражданской войны. Может, так и лучше. Надо, значит надо. Ничего не поделаешь, на фронт так на фронт. Мрачное смятение мыслей сменилось надеждой и небольшой уверенностью в будущем.

И ещё запоздало пришла мысль: "А Лизе-то как тяжело одной придётся. Из-за Ярославля только что вот она как испереживалась, а тут на войну. Надо что-то для неё придумать…"

Из раздумий меня вывел старческий голос:

— О чём задумался, воин?

Я оглянулся. Рядом стоял тот самый седой сухонький батюшка с бородкой, что вёл сегодня службу, которая незаметно для меня завершилась.

— На войну ухожу, — просто сказал я.

— На Дон идёшь? — кротко поинтересовался священник, печально глядя на меня выцветшими от возраста глазами.

— Нет, — мотнул я головой, — в Красную армию мобилизуют.

Старичок помолчал, склонив голову, вздохнул, а потом произнёс:

— Иоанн Креститель говорил приходящим к нему воинам: "Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем". Иди, воин, выполняй долг свой и уклоняйся от зла. Да спасёт тебя Господь.

С этими словами он перекрестил меня и повернувшись медленно направился к выходу.

Вечером мы с Пашей и Ваней завалились к нам. Ваня заговорщицки улыбаясь извлёк из подмышки бушлата зелёную четырёхгранную бутылку с коротким горлом:

— Вот, полуштоф добыл, — с гордостью произнёс он, — неполный, правда, — посокрушался Ваня. — По такому случаю, как поход на защиту нашей, ну и мировой тоже, революции.

Мы с Лизой выложили варёную картошку на всех нас четверых и по куску хлеба, Пашка развернул коричневую бумагу с солёной рыбой. Разлили по четырём мутноватым гранёным стаканчикам водку, взяли их в руки.

— За победу революции и за наше светлое будущее! — провозгласил тост Ваня, и мы выпили.

В нос шибануло запахом спирта, по пищеводу прокатилась горячая волна. Лиза, выпив, поморщилась и стала заедать горячей картошкой.

— Ну, по второй? — Ваня посмотрел на свет сквозь темно-зелёное стекло. Разлили остатки по стаканчикам.

— Чтобы вы вернулись живыми, — тихо произнесла тост Лиза. — И с победой.

Мы согласно кивнули, опрокинули емкости в горло и накинулись на еду. Завязалась беседа. Лиза сидела рядом со мной, вцепившись в мой локоть, как будто я собирался уходить прямо сейчас. От водки или от переживаний у неё в уголках глаз стала скапливаться влажность.

— Солнышко, дай-ка я музыку возьму, — осторожно высвободил я свою руку. Встал, прошёл к стене, где стоял футляр с баяном, вынул оттуда инструмент и вернулся к столу.

— Сыграешь? — обрадовался Пашка.

— Давай про море! Знаешь? — загорелся Ваня Гусь.

— Сначала песню для своей родимой, — отмёл я все предложения, глядя на Лизу. Моя девушка вопросительно посмотрела на меня, и я продолжил:

— Что-то ты загрустило, солнце моё. Так слушай! Эта песня для тебя.

Я раздвинул меха баяна, извлёк первые звуки и запел молодым хорошо звучащим голосом, куда лучшим того, что был в прошлой жизни:

Первый куплет пропел я старательно окая и округляя глаза. Слушая слова песни, печаль из лизиных глаз постепенно исчезала, оставляя место смешинкам. Наверное, она представляла, как я въеду на коне в милицию или в нашу комнату, а может вообразила мою неуклюжую посадку на лошади – я как-то признался ей, что не умею ездить на лошадях, и буду на них как собака на заборе.

Следующий куплет я спел уже не дурачась, а вполне серьёзно:

В лизиных глазах зажглась надежда, и она поверила, что так и будет, я вернусь, и ничего плохого не случится.

Третий куплет вышел у меня со всем моим чувством:

Лиза смотрела на меня сияющими глазами, из которых исчезли подавленность и страх неизвестности. Эх, товарищи Долматовский и Богословский, у меня нет слов, как я вам благодарен!

Пашка мечтательно произнёс:

— А я вот тоже хочу победить эту гидру, этой самой контрреволюции, вернуться и тоже встретить свою девушку. И жениться, понятно, вас всех на свадьбу позвать.

— Э, брат, сначала я! — смеясь возразил Ваня Гусь. — Моряки завсегда у барышень антирес вызывают поболее вас сухопутных.

— А и лады, мне не жалко, — не стал спорить Пашка. — Давай сперва ты всех на свадьбу зови, а потом вскорости и я.

На следующее утро в последний день нашей работы в милиции меня внезапно вызвал к себе Розенталь:

— Кузнецов, отправляйся в ЧК нашего района, там тобой товарищ Петерсонс интересуется. Останешься в его подчинении, сколько скажет.

— А как же мобилизация? — удивился я.

— В ЧК всё скажут. Всё, давай, двигай, — отмахнулся Розенталь, и мне ничего не оставалось как выйти из кабинета и отправиться в ЧК Городского района, сказав перед уходом об этом Никитину. Интересно, что в ЧК понадобилось?

К Петерсонсу меня пропустили без вопросов. Он, увидев меня в своём кабинете, на секунду наморщил лоб, припоминая, а потом поприветствовал:

— А, товарищ Кузнецов, заходи, заходи.

Я поздоровался, и он продолжил:

— До нас дошли сведения о твоих грамотных и находчивых действиях против белогвардейской сволочи в Ярославле.

— Ну так я не один там был, — возразил я, — с напарником, товарищем Никитиным.

— В телефонограмме больше про тебя сказано, — отметил чекист. — Ярославский военный комиссар очень тебя нахваливал. Такие люди в борьбе с контрреволюцией нам нужны.

— Милицию мобилизуют, — напомнил я. — Завтра в Красную армию уходим.