Виктор Душнев - Ангелы плачут над Русью

— Где князь?

— Да какой князь?! — удивился Порфирий.

— Сам знаешь какой, поганец!

— Ты меня с кем-то путаешь, воевода, — покачал головой Порфирий. — Я купец, а не боярин, и с князьями не якшаюсь!

— На дыбу бы тебя, купец! — засверкали глаза у воеводы.

— А попробуй! — Атаман обнажил меч. Мгновенно ощетинились оружием и его соратники. Однако кровопролитие предотвратил тот человек, который пытался перешептаться с Козьмой. Он махнул рукой и крикнул:

— Не трогай их, воевода! Нету у них князя. Это мирный купец.

Воевода скрипнул зубами и велел своим людям покинуть ушкуй. Но тот, подозрительный, проходя мимо Козьмы, как показалось Прохору, что-то тихо сказал ему.

«Ладно, — подумал Прохор. — С Козьмой мы разберёмся, пущай только эти молодцы уйдут...»

«Молодцы» ушли, а ушкуйники поплыли дальше.

Ох, как тяжко вдалеке от Родины, ох, как тяжко! Гложет душу тоска дремучая, выедает сердце поедом волчьим. Особливо трудно тем, кто попал в неволю татарскую, на галеры фряжские или в Персию. Непосильный труд и издевательства делают своё чёрное дело, но не это самое страшное: выносливы русичи, к труду вельми приспособлены. Главное же — тоскуют они по Родине, по ночам маются, вспоминая поля и леса любимой сторонушки, голубые реки и озёра, сень зелёных берёзок и сосенок, кудрявых лип и дубов могучих...

Но бывает и так, что попадает человек и не в плен, и в среду знакомую: есть вокруг берёзки, липы и сосны высокие. И воздух имеет тот же цветастый запах, да и речь рядом звучит своя, русская. Ан нет! Не так всё, не так... Не его земля под ногами чернеется, не его трава зеленеется, не его дуб-дубище, берёзка белая, сосна высокая, липа кудрявая красуются...

Это и стряслось с князем Даниилом. Лежит он в избе на вид дикого, но душевного и приветливого Оленя, отсыпается, окружён он вниманием и ласкою заботливыми хозяевами, ухаживает за ним дочь Оленя, красавица белолицая, голубоглазая, золотоволосая, но... Но ничто не радует Данилушку, свет не мил ему на чужбине. Мечтает князь о Родине, о той несравненной земле Липецкой, где над Воронежем-рекой по-другому светит солнышко, аромат трав особенный и липы стройней и кудрявее.

— Милая земля моя, мой Черлёный Яр!.. — шепчет князь. — Где же ты, моя матушка? Где ты, любимая жёнушка?.. А что с тобою стряслось, батюшка?.. — Слёзы потекли по щекам, да на подушку.

— Опять плачешь? — тихо села рядом хрупкая девушка. — Не плачь! От тоски-печали не поправишься. Забудь о плохом на времечко. А когда выздоровеешь, когда сила богатырская вернётся, тогда можно будет и попечалиться.

— Любимушка! — поднял глаза, полные слёз, на девушку князь. — Тоскливо мне, понимаешь? Нестерпимо больно, хорошая моя!..

— А кто ты, откудова? — спросила девушка. — Ведь так и не рассказал, где твой дом и твоя сторонушка, по которой столь сильно грустишь.

И поведал ей Даниил о себе, о прошлом, о беде своей, дремучем злосчастье.

— Так ты и правда князь?! — обомлела Любима.

— Князь, да без княжества... — отвернулся Даниил.

— Любима! — послышался с улицы громкий крик Оленя.

— Иду, батюшка! — Девушка вскочила и выбежала из избы. Но скоро вернулась. Осторожно, чтоб не расплескать, несла в руках глиняную миску с парующими щами, из кармашка передника торчала краюха пышного ржаного хлеба.

— Отведай щец, князюшко, — поставила на лавку возле постели миску.

— Не называй меня так, Любимушка, — нахмурился Даниил. — Ну какой я теперь князь! Зови просто Данилою.

— Ладно, Данилушка, ешь...

Пока князь ел наваристые щи, Любима принесла миску каши, политой топлёным свиным жиром, с кусочками сала и золотистым пережаренным луком.

Наевшись, Даниил вытянулся в блаженстве и мгновенно уснул.

«Намаялся, бедолага», — думала Любима, вглядываясь в его исхудалое лицо. Она хотела потрогать его мягкие шелковистые волосы и уже протянула было руку, но испугалась и отдёрнула. Собрала посуду, смахнула крошки и вышла.

Князь Даниил поправлялся и в один из дней, хотя и с трудом, поднялся и, пошатываясь, вышел на улицу. Яркое солнце неожиданно вспыхнуло и затуманило глаза. Ноги Даниила задрожали, и он чуть не упал, опёрся о ствол ближайшего дерева. Наконец вдохнул полной грудью воздух, напоенный запахами цветов и трав. В уши назойливо, но приятно лезло разноголосое пение пернатой вольницы.

Даниил ещё немного постоял, потом осторожно сделал один шаг, другой и вошёл в лес. Чуть прошёл — и устал. Снова опёрся спиной о ствол берёзки. Поднял голову: меж листвы проглядывало голубое искрящееся небо. И так ему стало и весело, и тоскливо одновременно. Весело от того, что снова увидел небо и почувствовал возвращающиеся силы, а тоскливо от новых воспоминаний о доме. И вдруг услышал звонкий девичий крик:

— Да-ни-луш-ка-а-а!

Князь повернулся и встретился с испуганным взглядом Любимы.

— Данилушка, как ты меня напугал!.. — И внезапно она подбежала и обняла его, прижалась дрожащим телом. Но тут же, опомнившись, отскочила, в смущении опустила глаза.

— Как ты напугал меня, Данилушка. Чуть не померла со страху, подумала, кто напал на тебя и в лес уволок...

— Ну что ты, милая? Куда я денусь?

Прибежали и запыхавшиеся Олень с тремя мужиками, вооружённые кольями. Олень внимательно оглядел князя с ног до головы:

— Живой!

— Живой, — подтвердили и мужики.

— Так что ж ты визжала как недорезанная?! — повернулся Олень к дочери. — Всю слободу перебаламутила!

— Да я думала...

— Думала-думала! — буркнул Олень. — Пошли домой.

— Пойдём, — кивнул князь. — Пойдём, Любимушка...

Долго терпел Порфирий, искоса поглядывая на Козьму. А вот Прохор не унимался: делал страшные глаза и всё кивал на подозреваемых в измене. И когда проплыли мимо устья Оки, Порфирий подозвал к себе Козьму и Фому. Подошли и ещё несколько ушкуйников.

— Ну что, Козя? — прищурился атаман. — Иудины серебреники пересчитал?

Козьма мгновенно вспотел.

— К-какие с-серебреники, П-пантелеич?!

— Слыхали? — шутовски всплеснул руками Прохор. — Он не знает какие, нехристь поганый!

— А ты не поп, чтоб меня нехристем обзывать! — затравленно ощерился на знахаря Козьма. — Сам-то дюже заповеди Христовы блюдёшь, душегуб новоторжковский?

— Это я-то душегуб? — опешил Прохор. — Может, я и душегуб, но православных не предавал и на христиан с разбоями не ходил. Да-а, ушкуйничаю, но хожу по этому делу только во всякие биляры да сараи, а ты православных единородцев грабил в Костроме и Великом Устюге, чуть не до Белого моря дорыскивал. И посейчас бы грабил и убивал христиан, кабы мы с Порфирием тебя к себе не забрали. Но как волка ни корми, всё равно в лес глядит. Вот и глянул ты щас в лес, князя решил продать басурманам! Кто из воеводиных шнырей к тебе подходил? Что шептал, а?