Кристофер Бакли - Охотник за судьями

Балти мрачно смотрел на пустой лист бумаги. Почему он не может излить Эстер свое сердце? Дражайшая Эстер. Что она сейчас делает? Конечно, скучает по своему милому Балти. Но как Балти ни старался вызвать в памяти образ жены, он мог думать — за исключением, конечно, своей быстро приближающейся смерти на виселице или плантациях — только о Благодарне.

— У меня в Хартфорде была одна голландская девица.

— Ханкс, я не хочу об этом слышать.

— Истинно лакомый кусочек. Гретхен. Красавица Гретхен. Титек слаще, чем у нее, Господь не создавал. Абсолютно идеальной формы, как…

— Ханкс! Я пытаюсь писать прощальное письмо жене. И не хочу слушать ни про каких голландских шлюх.

— Гретхен была не шлюха, и я буду весьма обязан, если ты не станешь ее так называть. Ее папа был голландской духовной персоной в Хартфорде. Священником. Тогда там еще было много голландцев. Она выскальзывала из церкви, как только он начинал проповедовать. Слава небесам, он был весьма многоречив. — Ханкс фыркнул. — Там был такой обрыв над рекой, на нем рос огромный вяз. Мы расстилали одеяло и…

Он выпил вина и вздохнул:

— Скажу я тебе, то был рай — лучше, чем все, что обещал ее папаша с амвона.

Он оторвал у каплуна ногу.

— Как там твое письмо к этой, как ее?

— Эстер. Никак.

— Тогда представь себе, что ты пишешь Благодарне.

— Это будет неправильно.

— Мне кажется, тебе есть что сказать ей, в отличие от твоей благоверной. Имей в виду, первым твое письмо прочитает наш гостеприимный хозяин, вице-генерал. Напиши вот что: Mijn beste Koontz, zuig mijn lul .

— Что это значит?

— «Дорогой Кунц, пососи мой…»

— Я попаду в ад за прелюбодеяние.

— За то, что Кунц поиграет на твоей флейте?

— Да нет же! Черт возьми, Ханкс!

Ханкс сел:

— Ах ты хитрец! Так это, значит, твой ребенок?

— Какое чудовищное предположение! Разумеется, нет!

— Тогда каким образом ты совершаешь прелюбодеяние?

— Прелюбодеянием будет написать Благодарне, а не Этель.

— А я думал, ее Эстер зовут?

— Эстер! Можно прелюбодействовать сердцем. Так мне сказал один священник.

Ханкс фыркнул:

— Я, конечно, не священник, но гораздо приятней прелюбодействовать другой частью организма.

Он подгреб к себе побольше соломы и растянулся на ней.

— Что ты делаешь? — спросил Балти.

— Ложусь спать.

— Спать? Черт побери, Ханкс, утром нас могут повесить!

— Тем более. Клевать носом на собственной казни — дурной тон. Мы должны быть подчеркнуто англичанами.

— Но как ты можешь спать?

— Ну, сначала я закрою глаза, вот так. Потом помолюсь, как учила меня старушка-мать. «Отче наш, иже еси иси иси небеси аминь». И не успею оглянуться, как…

Он захрапел, оставив Балти наедине с пустым листом бумаги и мысленными образами Благодарны.

15 августа

De Profundis clamavi [42] Из глубины воззвах к тебе, Господи (лат.) . Первая строка псалма 129. . Поистине я теперь духом с теми, кто сочинил библейские плачи и псалмы. Услышь вопль мой, о Израиль.

Был с фальшивой любезностию приветствован в узилище комендантом Тауэра, сэром Джоном Робинсоном, первым баронетом Лондонским, ходячим хвастливым бревном, фатом, отвратительней которого не найти в Лондоне. Ему не хватило бы ума перехитрить даже заурядного ремесленника, а ведь он бывший член почетной гильдии ткачей.

Он встретил меня с ухмылкой и словами: «Мистер Пипс, какая честь для нас ваш визит! Не каждый день нас навещают столь сиятельные…» и т. д. и т. п.

Он спросил своего помощника: «Есть ли у нас свободные места в башне Бичем?» И, обратившись ко мне: «Или вы предпочитаете вид на реку?»

Я ответил сквозь зубы, что мне безразлично, куда меня поместят, поскольку я невиновен.

«Тогда в башню Бичем, ибо оттуда прекрасный вид на луг Тауэра и лобное место. Приятного пребывания, мистер Пипс!»

Меня препроводили в «апартаменты». Стены здесь украшены мрачными рисунками предыдущих «постояльцев», в том числе пятерых братьев Дадли. Один из них, лорд Гилфорд Дадли, приходился несчастным мужем несчастной леди Джейн Грей, расставшейся с головой на лугу Тауэра, составляющем часть моего «прекрасного вида». Гилфорду же отрубили голову на Тауэрском холме.

Дал своему тюремщику Тому полкроны и послал его на Ситинг-лейн за лютней, дневником, свежей рубахой, пирогами с телятиной, пивом, маринованным луком и моей Библией. Не желая тревожить жену, велел Тому сказать ей, что я задержался в дептфордских доках из-за порченых припасов.

Разучивал «Не взирай на лебедей» на лютне, заменив слово «лебедей» на «воронов», ибо сих мерзких птиц в Тауэре обитает множество; они ушераздирающе вопят и обильно гадят. Его Величество не желает приказать, чтобы их убрали или перебили, несмотря на то что они регулярно засирают трубы его астрономической обсерватории, расположенной в Белой башне. Он свято верит легенде, согласно которой Англия погибнет, когда умрет последний из этих воронов. Это чепуха, но мне надо думать о более важных вещах. Если Богу будет угодно, я снова увижу Его Величество и тогда смогу изложить ему свое мнение о сих адских пернатых.

На второй день заключения уже подумывал и сам что-нибудь выцарапать на камнях — рядом с посланиями моих предшественников, проведших десятилетия в этих стенах. Но решил, что сие может быть преждевременно. Подожду хотя бы неделю, прежде чем оставить свой след. Но да будет известно всем, что один день, проведенный здесь, кажется годом, и притом ч-вски долгим годом.

Их разбудил лязг железа. Открылась дверь камеры. Кунц. Один.

— Шентльмены, прошу исфинить са песпокойстфо. Путьте так люпезны пройти со мной.

Ханкс и Балти встали, облепленные соломой. Их вид, похоже, рассмешил Кунца. Он снял с них несколько соломинок, сказав, что пленники похожи на «те нешифые люти, которые фермеры телают, чтопы отпухивать птиц».

Они шли по просторному форту. Было еще темно, лишь на востоке небо слегка розовело. Форт, ранее кипевший жизнью, был безлюден. Часовые ходили по стенам, и больше ничто вокруг не двигалось.

Балти сказал себе, что не могут их так вести на эшафот. Определенно, тогда было бы больше народу — солдаты, барабан и прочее. Тут его осенила ужасная мысль: а что, если Кунц ведет их на корабль для перевозки пленных, который унесет их в рабство? «Там ошень шарко».

Но нет, благодарение Богу, он привел их в губернаторский дом, и на этот раз — через парадную дверь, мимо часовых, которые отсалютовали пришедшим.

Они прошли через анфиладу комнат в большой, хорошо обставленный кабинет, где за столом узрели некую персону. Несомненно, это был сам Петер Стёйвесант, генерал-губернатор Новых Нидерландов, Кюрасао, Бонэйра и Арубы. Старина Петрус во плоти. В весьма изобильной плоти.