Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

А тетушка-банница блинов-то сроду не едала, в глаза не видала, во рту не держала, лишь веник-голик за печкой сосала. Сроду отроду никто ее в гости не звал, за стол не сажал, блинчиков печеных, на огне каленных не подавал. Только она молчит, носищем сопит, виду не подает, опасается от Анфиски-редиски смешек-потешек. Обсмеет, опорочит, всей деревне напророчит.

«Э-э-э, велика невидаль блин да каша, ничего нет краше. Согласна и на блины, коль не припасла халвы. Блин не клин, брюхо не расколет, ешь до воли. Пойдут и блины на мой аппетит, а то в пузе давно бурчит-урчит, сердито ворчит».

«Точно говоришь-сказываешь, от блина животу порчи не бывает, то каждый знает. Только потерпи малость, немножко осталось. Не подбивай клин под овсяный блин – он, как сжарится, сам в рот свалится. Хорош блин, когда не один!»

А сковородочка у ней так и мелькает, блин за блином на тарелку сбивает, маслицем мазнет, на другой бочок повернет, сахарком сверху подует, словно узор дивный нарисует.

Ох ты, ах ты! Блины у нас глазасты! Кто таких не едал, ничего не видал.

Слово за слово, блин на сторону и готово. У каждой шутки своя прибаутка, блин к блину прибавка, ешь до устатка! Допекла Анфиска десятый блинчик, попробовала на мизинчик: «Хороша сказка, до чего сладка! Сама бы съела, да нужны для дела».

А тетушка-банница через плечо к ней свесилась, в блинчики впучилась, слюнища по бороде течет, капает, губищами шмякает. До того ей спробовать их охота, так бы и умяла без счета.

Только Анфиска, девка-замухрышка, блинчики от нее платочком вышитым укрыла, отвела подале от мохнатого рыла и говорит:

«Ладно, тетушка-проглотушка, открывай шире пасть, чтоб было куда блину упасть».

Та и рада не рада, готова услада, ротище раззявила, девке подставила, глазища закрыла, позажмурила, ждет, как в гостях у шурина. А видеть не видит, ничегошеньки не чует, чего там Анфиска-замухрышка колдует.

А девка-красна, на руку скора, блинчики кидать не спешит, а сковороду на каменушке калит. Накалила сколь могла, стала сковорода, как маков цвет, красна и… шасть ее баннице в роток по самый локоток. Паленым мясом на всю баньку пахнуло, а девку за порог как ветром сдуло. Бежит, поспешает, блинчики к себе прижимает. Назад и не оглянется, а вдруг да нагонит банница.

Только тетушка-банница на полке сидит, на всю округу блажит, воет, рот не закроет. Больно крут блин оказался, в рот не дался. До того горяч, что сиди да плач. Накушалась блинчиков овсяных красных да румяных. Ах, Анфиска-кочерыжка, провела тетушку-банницу, вокруг пальчика обвела, с прибытком ушла! Не разевай роток на чужой блинок.

На такой крик-гвалт слетелись банницы со всей округи к милой подруге, вокруг толкутся, о здоровье пекутся. Лапищами машут, сажу по стенам мажут.

«Скажи-ка нам, люба-тетушка, черная лебедушка, в чем твоя кручина, какова причина? Изволь сказать, кого наказать. Мигом слетаем, задушим, задавим, в землю закопаем».

Осерчала на них тетушка-банница, лапкой хлопнула, ножкой топнула. «Кто вас звал, посылал, соседушки-непоседушки? Делать неча, так и сиди на печи, лапу соси, в окошко гляди. У меня своих забот полон роток, пока глотала, забота во рту и застряла. Да бывали напасти и похуже, и эту как-нибудь сдюжу».

«Может, помочь заботу ту пропихнуть, поглубже затолкнуть? Скажи, не таись, поможем, как сможем».

«А ну, кышь отсюда, живы покуда. Свою беду узнайте, а там и глотайте», – осерчала на них тетушка-банница. Схватила с лавки веник березовый, тычет в соседские рожи, прочь прогоняет, говорить с ними не желает.

А тем чужая беда не больно нужна. Разлетелись каждая по своим банькам, расселись по полкам, тазиками брякают, сами с собой вякают, понять не могут, чего старая орала словно от дыма поугорала.

А та и сама не поймет, на ум не возьмет: то ли ее девка обманула, а то ли ни с того конца блин куснула. Лапой за ухом скребет, ничего не поймет.

Так Анфиска-замухрышка и выспорила себе суженого-ряженого, да не какого попало, что упал с сеновала, а парня ладного-складного, всем на зависть, кто с носом остались. Пусть берут девок завидки на чужие пожитки.

Танька-то, невеста Мишкина, от уговору не отказалась, в город подалась. Горе-печаль в узелок завязала, от греха подале убежала.

Сыграли Мишка да Анфиска свадьбу, зажили сами по себе, на радость родне. Живут, хлеб жуют, никого не тревожат, лишнюю копейку про запас кладут-ложат. Все у них ладно-складно, только одна печаль: Мишка бабу в баню мыться зовет, а она не идет. Парится он один в бане, а жена дома в лохани. Но та беда не так велика, мене медного пятака…

Вот срок подходит Анфиске рожать, прибавку в семью ждать. Призвали бабку Евдокию, что роды у всех принимает, бабам помогает. Анфиска чуть покричала, помаялась, родила. Бабка Евдокия девчонку у ней приняла, водицей облила, в чистую тряпицу завернула, положила в зыбку, глянула, да и запричитала: «Свят, свят, смилуйся, не губи, Господь, помоги!»

Анфиска с лавки вскочила, к зыбке кинулась, поглядела и в голос заревела. Родня сбежалась, один другого отпихивают, к зыбке лезут, на ребеночка поглядят, себя крестят, шепотком говорят: «А ротик-то, ротик! Видать, наслал Бог заразы за материны проказы…»

Ротик у ребеночка как бритвою до самых ушек разрезан, словно у жабы болотной, твари подколодной.

Делать неча, стали Мишка с Анфиской дале жить, ребеночка растить, а через короткий срок и вовсе сплавили убогую к дальней родне, с глаз долой, от соседских разговоров подале.

Еще через годик Анфиска опять понесла, потяжелела, по новой рожать приспело. Родила.

И та же притча-печаль: снова у ребеночка ротик до самых ушек, хоть плачь, хоть стреляйся, а горю не поможешь.

Тут Мишка взбеленился, взъярился, на Анфиску поднялся: «Порчена ты, недобрым словом мечена! С тобою жить – себя корить. Иди со двора, откуль пришла!»

Но не на ту напал, не с той связался. Анфиске палец в рот не клади, до локтя откусит и не поморщится. Дала мужику отпор, что сам пробкой выскочил во двор. Снес обиду, смолчал, а потом как запил… загулял… Дым пошел коромыслом, все со двора спустил, что лежало близко. То у бабы печаль слезами выходит, а в мужике хмель по полгода бродит, дале дома не уходит.

Анфиска его бить, стращать, а он ей ребячьим ротиком пенять. Добра от худа сроду не сыщешь, только все и просвищешь.

Мишкина мать решила горю пособить, дело поправить, батюшку с города пригласила молитву прочесть, в избе покадить святым ладаном. Заместо батюшки дьячок прикатил, все честь по чести свершил, полный дом дыму напустил. Отблагодарили его, расплатились поросем копченым да бочонком груздей соленых.

Проводили дьячка, по домам разошлись благодати ждать, чтоб пропала напасть. Анфиска мужика хватилась, а того нет, как вовсе и не было, не бывало, совсем не стало. Она во двор, на улочку – нет нигде Мишки. По соседям пробежалась, промчалась, зря моталась. Глядь, а в амбар воротина не закрыта, на ветру скрип-поскрип жалобно стонет, колышится, а Анфиске голос чей-то слышится: «Счастья себе хотела через спор высудить, вот и получи его, счастие свое…»