Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

Вернулись обратно, на четверть наткнулись, святых угодников вспомнили, пробку вынули, понюхали. Нет, как есть, водкой пахнет. Зашли в избу к Петрухе, разлили по стаканам, выпили, ждут чего станет, будет. Вроде ни с кем ничего не приключилось, только кровушка быстрей по жилам побежала, в головах застучало. Повеселели мужики, Петруху утешают, что легко отделался, живым остался. Только тот все одно сокрушается, губы кусает, рубаху на себе рвет, по жеребчику плачет.

А тут и Анна его заявилась, не запылилась. Ей соседки все уже сказали, обсказали, по косточкам разобрали. Она с порога на Петруху накинулась, за грудки того схватила, об стенку стукает, башкой о стол лупает.

– Ах ты, такой-рассякой! Морда немытая, чуфырло кислое, слизкое! Рыло татарское, нос калмыцкий, ум вятской, сам сверчок посадской, таракан запечный! Я тебя в навоз втопчу, свиньям скормлю!

Схватила ухват, ей сам черт не брат. Как пошла понужать, наяривать, хоть святых выноси, не слазь с печи. Мужики из ее дома врассыпную, от греха подале, к своему двору поближе.

Только Петруха не стерпел энтакой расправы, по ребрам управы. Схватил, что под руку попалось и в Анну запустил. А то мешочек холщовый с краской оказался, как на грех, что цыган ему задарил-оставил. Мешочек-то и развяжись, раскрутись и Анну, жену евойную, с головы до ног и осыпал, разукрасил.

А была та краска цвета огненного, что маков цвет, как кровь алая. Глянула Анна на руки, а оне все краснущие, словно в крови моченные. По лицу провела – понять не может, то ли кровь из носу, то ли другая беда с ней приключилась. Кинулась из избы на улочку, а там уже народ собрался, до чужих ссор, брани охотник. Едва ли не полдеревни сошлось, сбежалось.

Вот тут Анна Дылдина, как вурдалак из чужой могилы, выскакивает, руками машет, зубами сверкает, благим матом орет: «Убили, погубили, жизни лишили!» Весь народ-то и испужался, мигом разбежался. Решили, подумали, будто она Петруху своего на частички порубила, порезала, на котлеты пустила. Только и он следом за ней выскакивает, руки в боки, глаза в потолоки. Как таракан перед гусем выступает. Коль мужик задурит, то полдвора горит, а жена задурит – весь сгорит.

На том баталия у них и закончилось… Друг дружку ругать, только время терять, дело пустое. Замирились на срок. Вот только Анна остаток зимы дома сидела, на улицу нос не казала, краску с себя сколупывала, счищала.

Так денег на часовню не скопили, не собрали, с нечистым не совладали.

А про Петруху сказывали, что до самой смерти по полям, колкам все ходил да жеребчика свово звал, кликал, умом тронулся…

Но это все присказка, главное дело впереди ждет-поджидает…

…Был у нас о ту пору на деревне мужик один, Васька, по прозванию Пестрый. Кликали его Пестрым за то, что на рожу рябой. Жил он сам по себе, своей думой на уме, не женат, не венчан, без бабы, без помощи. Таких тогды бобылями звали. Вроде и хозяйство свое в порядке держал, а бабу на жилье не брал. Мужики его сколь раз донимали, пытали:

– Чего не возьмешь кого в помощь? Неужто с бабой не совладаешь, не справишься? Да мы тебе такую найдем, подберем, что сто раз спасибо скажешь. Негулящу, работящу…

Только Васька нос в сторону воротил, мужикам отвечал, говорил:

– От энтих баб одна беда, да хлопот полон рот. То ей сделай, это подай, матерь купи, в гости води. Робить и некогды, вокруг нее майся, увивайся. Ее прокормить, лучше еще одну корову купить. А с бабы толку, что с блохи жиру.

Так и не обженился, один спину гнул, ломал, передыху не знал.

Вот Васька Пестрой с корысти своей и решился рогатого сыскать, на свой манер спользовать, какую-никакую выгоду добыть.

Ближе к вечеру решил на Кресты те сходить, промыслить, разведать. Никому ничегошеньки не сказал, не сообщил. Нацепил лыжики, табаку в кисетку наклал и двинул.

Поначалу обошел всю деревеньку округ… Тихо… Не видно никого, не слышно. Только за дальним болотом голодный волк в лесу стонет, воет, на ночную работу друзей созывает, людей стращает.

Выбрался Васька на самые Кресты, огляделся. Опять никого. Наверх полез, на горку. Отдышался. Встал, головой по сторонам вертит, крутит, оглядывается, приглядывается. Надоело ему так стоять, ждать-поджидать, возьми он да и выругайся:

«Да где ж энтот черт?! Брешут, видать все…»

Не успел он этих слов сказать, еще и рта не закрыл, глядь, а чертушка-то и катит по-под горкой на лыжиках. И весь из себя такой здоровущий! Копна копной! Гора горой! А следом за ним хвост волочится, длиньше невода деревенского. А за хвост его держатся с десяток чертенят махоньких и богохульную песню на свой лад орут.

Оробел Васька не на шутку. И решил от такого светопреставления в бега удариться, да не может – лыжики у него к снегу прилипли, и не оторвешь. А черт тем временем уже со всем своим обозом-паровозом на горку въезжает, к Ваське подступает.

Остановился перед ним и будто меньше ростом вполовину стал, с Васькой сравнялся. Зеленые глазища щурит, на него хитро поглядывает и говорит:

– Давно хотел с самым умным мужиком на деревне дружбу завесть, на лавку сесть, в игры сыграть, себя показать. Вот и свидились.

– Спасибо, Черт Чертович, на миру плутович, что так меня чтишь, умны речи говоришь. – Васька ему отвечает, а сам и думает, как бы черта обхитрить, переговорить, себе на пользу все дело обернуть. – Да не про то речь, что некуда лечь, а о том речь, что нечего печь. Ты с седой бородой, но и я мужик неглупой. И без того знаю, что в твоих речах много милости, да больше лихости. Ответь-ка мне, скажи, черных мыслей не держи, отчего да зачем ты к нам зачастил, под нашу деревню дорожку проторил? Спокою народу не даешь, так и до беды всех доведешь.

Черт Ваську выслушал, пальцем в носу поковырял, позудил, ухмыльнулся, улыбнулся, будто утречком проснулся, оглянулся на чертенят своих и спрашивает их:

– Ответьте-ка ему детки, ведьмины соседки, отчего да почему ихняя деревня самая что ни на есть заметная, всем чертям приметная.

Детки его тут как запищат, в голос заверещат, словно мышь в нетопленой бане в капкан попавшая:

– Вроде бы дядя умный с виду, никому не даст себя в обиду, а глядка не знает, отчего тут черт гуляет. Ха-хи, хи-хи! Масла тебе от нашей фиги! – И как зачали ему носы строить, показывать, дразниться, на лапках кружиться, хвостиками помахивать, попки свои показывать.

Осерчал Васька от такого непочтения. Оне хоть и чертовы дети, а все одно малолетки сопливые, жизни не видали, беды не познали. Подошел к папане ихнему, погрозил ему пальцем:

– Я к тебе с добром, а ты ко мне с худом. Не за тем я сюды пришел, приехал, чтоб ты вы ставил меня на потеху. Или уматывай к своей чертовой мамочке, али веди себя как должно.

Тут уж черт осердился:

– Я твою родню не трогаю, не кляну, а ты мою не поминай лихом. Все вы тут такие одинаковые: к каждому словечку чертово слово добавляете, все меня да мою мать поминаете. Как же тут к вам не пристать, не подъехать, когда сами зовете, кличете.