Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

Только ее ворожбой дом не построишь, крышей не накроешь. А не угодишь, так нашлет беду, не пожелаешь и врагу. Все в деревне ее опасались, побаивались и особых дел с ней не водили. А как узнали, что Кондрат к ней ребеночка снес, так пересуды по всей деревне пошли-поехали: почему да отчего он ни с того ни с сего малое дитяте старой карге доверил. Но и к себе мальца взять никто не решился, не отважился. Своя печаль чужой радости дороже. Лучше Божье забыть, чем свое не получить.

Долго ли, коротко ли, а день за днем следом бегут, а за ними годки идут, нас работать шибче зовут. Только вроде как спать лег, а встал – уже и лето долой, погоняй, не стой. А там и зима-красна, следом пришла, а дале – и год проскочил, коль тебя Бог от беды оборонил. У всех детки растут, свое берут. Пришел срок, и Ванька – приемыш бабки Лягды – подрос, вместе со всеми по улочкам скакать начал, озорничать, себя выказывать.

Без озорства, понятно дело, какой мальчонка растет, но тут разговор особый. На наших мальцов Ванька-приемыш был ничем не похож. Видать, в темную ночку его мать зачала, больно много черного цвета ему припасла. Не от белого пана, а от кудрявого цыгана: волос у него на голове мелкими кольцами, блестящий, словно дегтем мазанный; глаз что тебе воронье крыло, брови и того черней. И личико смуглое, как из печи только вылез. А головенка сызмальства большущая-пребольшущая, будто здоровый мужик с себя снял и ему поносить на время дал, да так и забыл. И прозвали Ваньку-приемыша деревенские пацаны Ряхой. И он к тому привык, откликался на прозвище. Ванек в деревне много, а прозвание у каждого свое, ему одному свойственное.

И уж как озорничал тот Ванька Ряха! Совсем не знал Божьего страха. В чужой огород али там чулан, амбар, сеновал ему залезть, что до ветру сходить. Будто ничего слаще и не пробовал. Только горох начнет поспевать, а Ванька Ряха тут как тут. Своего-то бабка Лягда не посадит, мальца не попотчует. Вот и пасся Ванька Ряха по чужим огородам, как последний козел с бандитской мордой. Не столько гороху нарвет, сколь напортит, все повыдергивает, истопчет, кустика живого не оставит, – так и Мамай не воевал, чуток людям оставлял.

Удивлялся народ, куда он такую прорву ворует? Неужто лопает все? Как с чужого добра у него пузо не лопается, не пучится, худо не делается. Видать, все у него живот принимал, задержки не давал.

Особо Ванька Ряха огурчики жаловал. Встанет с утра поране хозяйка, на огород выйдет, к грядке, навозом обложенной, исправно ухоженной, подойдет и слов лишится. Заместо грядки бугор из земли! Ни ботвы тебе, ни огурчика малого нет, словно и не было.

Осерчает хозяйка, летит к Кондрату:

– Ах ты, Кондрат Сизый, твой подкидыш цыганский самому черту брат! Пакостник-распакостник, варнак из варнаков! Огурчики мои слямзил и был таков!

Кондрату хоть вешайся, хошь топись! От родства с Ванькою отказывается, выкручивается, а молва что уголь: не обожжет, так замарает, до беды лихой доведет, по миру пустит, нужде научит.

– Я к тебе, раззяве-хозяйке, в караульные не нанимался, а и наймешь, так не пойду. Мои огурцы целы, живы от чужой поживы. Стеречь надо лучше, ворота на запор запирать, а неча на добрых людей зазря пенять.

Вот и возьми с него рубль за сто, и вся на этом печаль и баста.

Мужики начали на огородах капканы медвежьи ставить, литовки в ботву запихивать, вилы, ножики втыкать. Только Ванька Ряха будто по темноте кошачий глаз имел, ни в один капкан ихний не попал, руку-ногу не поранил, следа не оставил. А случись с им чего, так кто бы пожалел мальца? Не-е-е, ни в жизнь… Подкидыш, он и есть подкидыш…

Зато как-то раз Степка Шилов за поросенком собственным погнался, а тот и умыкни от него со двора промеж досок на огород, а там у хозяев капкан медвежий насторожен, да такой серьезный, что жеребцу доброму ногу напополам перерубит. В него порося по дурости, несуразности своей и сунься. Дажесь и не пикнул, ножкой не дрыгнул, а издох на месте, на глазах у хозяина-зверолова.

Степка от большой печали и сядь на грядку. Сесть-то сел, а обратно соколом взлетел, едва на конек избы своей не запрыгнул, так его вилы в задницу всеми четырьмя зубьями саданули, поцеловали, за огуречную заботу наградили.

А на чужих грядках Ваньку Ряху так ни разу и не споймали, не захватили, видать худо караулили. Но все знали и о том ведали, что никто другой, а он – на деревне первейший вор! Зато как коз или свиней на выгон отпустят прокорм себе искать, бегут пацанята в деревню, орут: «Ванька-цыганенок верхом на козе катается! На козе поскачет, потом на свинью заскочит и ту до смерти загоняет!»

Пока мужики до выгона добегут, дотрусят, а Ваньки и след простыл, нигде не видно, не слышно. Коль не пойман – не вор, тут и весь уговор. Всем миром думали мужики, как его поймать, проучить, да и порешили для острастки устроить ему наказание: стянули штаны и крапивы туда и наложили, натолкали, обратно одели, с тем и отправили. Поплакал он, поревел, а потом стращать всех начал: «Погодите, попомните еще! Как подрасту да научусь всему ворожебному делу у бабки Лягды, узнаете тогды, почем фунт лиха! Попомните!»

Да кто к словам сопляка-мальца прислушается, поверит, посмеялись укоризнам его, крапивой помахали вслед, на том и забыли, запамятовали.

Через какой там срок из пацана Ванька Ряха в возраст вошел, статным парнем сделался. И не стало от него проходу девкам по всей деревне. Особливо как отправятся оне в самый зной на купание, а он тут как тут, дожидается где под кустиком. Те в воду войдут, платьишки посбрасывают, а он их в один узел соберет, в лес утащит, а на то место сам ляжет, разляжется, до самого пупа разденется, заголится и ждет, когда девки из воды выскакивать начнут.

Оне-то его как завидят – в крик и в воду обратно. Сидят, сидят бедненькие до посинения, до одури, икать начнут, молить, просить Ваньку, чтоб одежду возвернул, с глаз долой ушел.

– Нет, – отвечал он, – тому одежу отдам, возверну, кто меня поцелует, пожалует. Иначе и не просите.

До того дошло, что на купание стали с караульщиками ходить, в кустах мужики сидели, своих девок сторожили, караулили. Потом и парни молодые не вытерпели и отвели Ваньку в лес, заголили задницу и посадили на кучу муравьиную, проучили так.

Верно, после того случая совсем осердился Ванька Ряха, на всю деревню нашу обиду поимел и стал на тех самых девках свое цыганское умение пакостное применять, испытывать. Не-е-т, он ни одну и пальцем не тронул. Только как кто из девок нашинских ему на улице по дороге встретиться, то глянет-стрельнет в нее своими глазищами угольными, будто стрелу отравленную пошлет, а с той тотчас худо и делается. Домой прибежит, на постель падет и плачем заходится, все-то ей бежать куда-то порывается, бьется, пока не свяжут, святой водой не обрызгают, молитву не прочтут.