Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

На вечерках, посиделках, бывалочи, только про него разговор и ведут, боятся, как бы глаз на кого свой черный не положил, не взглянул. Стоит ему туда зайти, где собрались девки песни попеть, семечки полузгать, все и встрепенутся, испужаются, словно смерть с косой по их душу пришла: мигом вскакивают, собираются, одежу хватают и за дверь наружу, как пожар начался. А Ваньке только того и надобно. Ходит по деревне весь из себя довольнехонек, лыбится на всех, работой не занятый, ни о чем заботы нет.

Парни наши судили-рядили, как на Ряху управу сыскать, отучить от пакостей этаких и ничего другого не удумали, акромя как их дом, где он у бабки жил-проживал, огнем спалить дочиста. А там дом не дом, избушка, где курей растить, телят держать и то корысти не станет. Бабке Лягде он от другой старухи в наследство достался, как та на тот свет подалась.

Пришли парни к ихней избушке ночь за полночь со смольем, огнем. Начали вокруг обкладывать, спичками чиркать. Только вдруг выскакивает откуда ни возьмись огромнейший волчина. Глаза горят двумя фонарями, шерсть дыбком стоит, оскал звериный, рост саженный. Парни врассыпную и кинулись, едва в штаны со страху не наложили. Один так совсем заикой с той поры сделался.

Но мало того: на той же неделе куры у всех по деревне нестись перестали. Кудахтать кудахчут, хозяйку манят, а та полезет в гнездо, что за притча – пусто, как в рваном кармане. И овцы в тот год без приплоду проходили, и корова ни одна теленочка не принесла, а у которых и молоко пропало, зарезать на мясо пришлось. Ладно бы еще на скот напасть-беда пришла, а то во всех домах, где младенцы по люлькам лежали, все они как один, будто бы по уговору, вдруг реветь-орать начали, словно грыжа у них враз открылась-сделась.

Вот терпел народ это дело, терпел, а потом и терпежу вовсе не стало, охота так жить у всех пропала. Сошлись меж собой старики, у которых годов поболе, видали и не такое горе, спрашивают друг дружку:

– Чего делать станем? Или самим с места съезжать или ворожеев сгонять?

Одне предлагали Ваньке с бабкой Лягдой чем-нибудь угодить, чтоб перестали ворожить, подарками задарить, уважение выказать.

– Нет, – отвечают другие, – бывает в каждой семье по уроду от любого приплоду. Только то не наша вина, от кого та дура зачала. Нам чужого сраму не надо и своего хватает.

Иные же вопрошают:

– А чего нам на то Кондрат скажет? Пущай почтенному обществу сообщит-доложит, как он со своим подкидышем совладать думает, чего делать собирается.

Кондрат соскочил, головой трясет, словно падучая его дерет.

– Чем на меня пенять, на себя бы поглядели. Чего столько времени терпели? У меня на огороде и стручка не пропало, а от каждой куры в день да по яйцу. Я, что ли, их несу?! Сказал и домой убежал.

Какой же он в этом деле советчик, когда бабке Лягде веретено точил, шерсть с черной овцы волочил. Плюнули мужики, черт с тобой, и без тебя с лихими людьми разберемся, разочтемся. Стали старики дальше совет держать, как поступить с Ванькой Ряхой да бабкой Лягдой.

Одне кричат урядника пригласить да их в острог спровадить, другие толкуют заплот сажени на три вокруг избушки их возвесть и в деревню не пущать. Да только разве так от нечистой силы, от ворожбы спасешься, убережешься? Вспомнил кто-то, что живет на дальней пустоши мужичок-старичок, который в колдовстве силен, по старым книгам учен, почитай, самый сурьезный колдун на всю округу будет.

Судили, рядили, по всему выходит: надо за тем старичком ехать, к себе звать, пущай выручает деревню из беды. А уж коль и он не согласится, то впору всем миром в другую какую волость подаваться.

Снарядились двое нашинских мужиков Андрей да Матвей, собрались, подпоясались, угодникам святым помолились, сели, да и поехали старичка искать, сыскать, к себе зазывать.

Снег уже выпал, дорога встала, лошадка бежит бойко да ходко, скоро и до пустоши доберутся, осталось лог Коноваловский миновать, ельник проехать. Только в лог спустились, как вдруг наперерез им волчина матерый, как на лошадь кинется, бросится. Та санки перевернула, постромки порвала и бежать… Мужички в разные стороны, со страха ног не чуя, и разбежались, потеряли друг дружку.

Который Матвей, тот обратно побег, а который Андрей по тропинке вдарил, лошадь позади себя оставил. Бежал, бежал, глядь, избушка стоит у вековой елки, дерном покрыта, корнями перевита, об одно-единственное оконце, такое махонькое, что и крынка не пролезет.

Он в двери стучать. А ему изнутри и отвечают:

– Заходи, мил-человек, не опасайся, по сторонам не озирайся. Видно, быстрехонько ты бежал, коль тебя и волк не догнал.

Всходит тот вовнутрь, лоб перекрестил, хозяину поклонился, самого родимчик бьет, согреться не дает.

А на лавке у оконца сидит дед, которому в пятницу сто лет, а то и двести по полной чести. Сам седой, борода до полу достает, на ногах пимы ни пимы, а шкуры медвежьи, на голове шапка из мха зеленого, на самом шкура рыбья зеркалом блестит, чешуей светится. Рядом с дедом щука живая лежит, жабрами шевелит, глазом поводит. А в темном углу колода стоит, а из нее пчелки туда-сюда снуют, к Андрюхе подлетают, но не кусают.

– Что, раб Божий, Андрей-пригожий, отчего слова сказать не можешь? – Дед-то его и спрашивает, зорким глазом поглядывает.

И имя знает, по отчеству величает. Наклоняется дед под лавку, вытаскивает оттуда книжищу величиной с чурку в обхват, в бересту завернутую, холстинкой чистой сверху накрытую. Положил на колени, начал страницу за страницей листать-перелистывать.

Потом и говорит ему:

– Поешь-ка, милок, моего медку. В нем сила великая, от злого глаза сокрытая. Вовремя ты пришел, пока я на зиму под землю спать не ушел. – И протягивает ему на дощечке с пригоршню липового меда душистого, ароматного да пахучего. Андрей и съел его мигом. Старичок еще подает, и этот умял.

– Ладно, – говорит дед, – дал бы еще, да худо не стало бы. Ни о чем тебя не спрашиваю и так все о бабке Лягде да приемыше ее знаю. Одна та бабка вам и не страшна была, пока парня колдовству не выучила. А с ним-то она и силу набрала, сама ожила. Тожесь пакостить начала.

Самого я к вам не поеду, а то срок свой пропущу, когда мне под землю идти положено, но и до лета ждать не следует, как бы от проволочки худа не стало большого. Вот тебе щука зубастая, собой глазастая. Ты ее осторожненько возьми, в мокрую тряпицу заверни, да к себе и вези, а там в прорубь опусти и жди, чего дальше станется.

Подал дед Андрюхе мокрую тряпицу, завернул тот щуку, на руки подхватил, деду поклонился, к двери поворотился. Только дед ему вслед и говорит:

– Чего же ты, Андрюха, слушаешь вполуха, я тебе только полдела сказал, а ты обратно побежал. Коль так спешишь, то давай, погоняй, опосля на меня не пеняй.