Мика Валтари - Египтянин

Так я оказался пойманным в сеть, сотканную моими собственными делами, сеть неподатливую, цепко державшую меня и не оставившую мне ни единой лазейки. Сетью стали мои дела, и стали они мне крепкой веревкой, той, которая ныне опутала меня и которую я сам ссучил; начало ее было в далеких годах, она завивалась в ночь смерти великого фараона, и раньше, когда Птахор приходил в дом моего отца, и еще раньше – на пустынной реке, по которой я плыл в тростниковой лодочке в ночь своего рождения. Но лишь когда я подал фараону Эхнатону чашу и напоил его смертью, лишь в это мгновение я навсегда прилепил свою судьбу к судьбе Хоремхеба и Эйе, хотя в ту пору, в своей скорби и отчаянии, не знал этого.

– Ты ведь знаешь, Хоремхеб, что я не страшусь смерти, – сказал я, тщетно пытаясь приободриться, ибо, сколь много я ни рассуждал о смерти и сколь часто ни призывал ее, все же смерть – довольно гадкий и малоприятный гость в ночную пору, когда совсем не хочется, чтобы глупый нож проехался по твоему горлу.

Я пишу все это для себя, не пытаясь приукрасить свою особу, поэтому должен со стыдом признать, что в ту ночь мысль о смерти пугала меня, и более всего потому, что явилась нежданно-негаданно, и у меня не было времени подготовиться к ее приходу. Если бы я успел приготовиться, наверное, я не испугался бы так сильно. Но я подумал о полете быстрокрылых ласточек над рекой, о вине из гавани, о жаренном по-фивански гусе, которого Мути так прекрасно готовит, – жизнь вдруг показалась мне такой упоительной, такой несказанно сладкой! Я подумал и о Египте, подумал, что Эхнатону нужно было умереть, чтобы спасти Египет и чтобы Хоремхеб смог отбить хеттов силой оружия. А ведь Эхнатон был моим другом! Не то что этот чужеземный и неизвестный мне царевич, который наверняка за войну наделал таких дел, что тысячу раз заслужил смерть. Почему же не убить и его ради спасения Египта, раз ради этого спасения я напоил смертью Эхнатона! К тому же я уже очень хотел спать и поэтому, зевая, сказал:

– Отложи-ка свой нож, Хоремхеб, потому что вид этого дурацкого ножа приводит меня в волнение. Ладно, пусть будет по твоему слову. Я, так и быть, спасу Египет от власти хеттов, хотя сам не представляю, каким образом мне это удастся, думаю, что это будет стоить мне жизни, потому что хетты наверняка разделаются со мной, если царевич умрет. Но жизнью я дорожу не слишком, к тому же мне не хочется, чтобы хетты уселись на египетский престол. Однако я соглашаюсь не ради вознаграждения и не ради щедрых посулов, а потому, что совершить это мне было суждено звездами еще до моего рождения и уклониться от предписанного не в моих силах. Так что примите от меня царские венцы, вы двое, примите свои венцы и благословляйте мое имя, ибо я, ничтожный лекарь Синухе, сделал вас фараонами!

К концу этой речи меня так и подмывало расхохотаться, ведь это в моих жилах, возможно, текла священная кровь, и тогда именно я был единственным законным наследником царской власти, в то время как Эйе вышел из низших жрецов бога Солнца, а от родителей Хоремхеба пахло коровами и сыром. Я зажал рот ладонью и захихикал, как старуха, представляя, что, обладай я твердостью Хоремхеба или жестокостью и коварством Эйе, я бы иначе распорядился своей жизнью и сейчас сам всходил бы на царский трон, найдя подтверждение своего настоящего происхождения. В такие смутные времена все становится возможным. Но власть страшила меня, и окровавленные царские венцы внушали мне ужас – недаром солнечная кровь в моих жилах смешалась со слабой митаннийской кровью, сумеречной и закатной. Так что я мог только хихикать, зажав рот ладонью, не в силах сдержать свой смех, потому что в момент испытаний мне всегда хочется смеяться, а от страха клонит в сон. Этим я, должно быть, отличаюсь от других людей.

Этот смех весьма раздражил Хоремхеба, который снова нахмурился и принялся похлопывать себя золотой плеткой. Зато Эйе остался невозмутим: он был стар и слишком многое испытал, чтобы придавать значение чужому смеху или чужим слезам, вообще чему-либо чужому. В это мгновение я видел их обоих в настоящем свете, без пышных одежд и прикрас, видел их разбойниками, обирающими мертвое тело Египта, детьми, жаждущими поиграть с венцами и царскими знаками власти; оба они стали рабами собственных желаний и страстей и никогда не могли быть счастливы. Я вдруг перестал смеяться, ибо глаза мои ясно увидели будущее, и я сказал Хоремхебу:

– Хоремхеб, друг мой, венцы тяжелы. Ты узнаешь это однажды, когда жаркий день будет клониться к вечеру и к реке на водопой погонят скот, а голоса вокруг тебя умолкнут.

Но Хоремхеб ответил:

– Собирайся-ка в дорогу, корабль уже ждет. Ты ведь должен встретить Супатту в Синайской пустыне, прежде чем он доберется до Таниса.

Вот так, среди ночи, я внезапно покинул Фивы. Хоремхеб дал мне самый быстроходный корабль, на который я велел погрузить свой дорожный лекарский ларец и остатки жаренного по-фивански гуся, которым Мути потчевала меня в тот день на обед. И вино я тоже велел доставить на корабль, чтобы коротать с ним время в пути, ибо мне было, в общем-то, все равно, что ждет меня впереди.

Но на корабле у меня было достаточно времени для размышлений, и, так поразмыслив, я принялся торопить гребцов, сколько мог, подбадривая их палками и суля щедрое вознаграждение, ибо чем больше я думал, тем яснее понимал, какая великая опасность надвигается на Египет из пустыни, опасность, подобная черной пыльной буре. Разумеется, я мог бы приукрасить себя и сказать, что все, что я делал, я делал ради Египта, но побудительные причины человеческих поступков не так прямы, и вино деяний никогда не бывает чистым, оно всегда смешанное. И раз я пишу для себя, то признаюсь, что вряд ли взялся бы за такое, не испытай я в ту ночь в своем доме великий страх перед смертью. Но чтобы выполнить поручение, мне пришлось усердно приукрашивать его и одевать в своем воображении в самые пышные и яркие одежды, так что под конец я и сам уверовал, что поступком своим призван спасти Египет. На склоне лет, однако, я не могу верить в это, но тогда, на быстроходном судне, летевшем вниз по реке, меня сжигала лихорадочная жажда действия, я спешил и от возбуждения не знал ни отдыха, ни сна, так что веки у меня воспалились и опухли.

Опять я был один, и нынешнее мое одиночество превосходило одиночество других людей, ибо ни одному человеку в мире не мог я открыться и мне не у кого было попросить помощи. Моя тайна была тайной фараонов, и, если бы она вышла наружу, тысячи и тысячи людей погибли бы из-за нее. Я должен был стать изворотливее змеи, тем более что разоблачение грозило мне поистине ужасной смертью в руках хеттов.

Соблазн бросить все, бежать и укрыться где-нибудь в глуши был велик – так поступил в свое время герой одной истории и мой тезка, Синухе, нечаянно подслушавший тайну фараона. Как бы и мне хотелось убежать и предоставить судьбе самой устраивать будущее Египта! Если бы я так поступил, то события, пожалуй, приняли бы иной оборот и мир ныне выглядел бы иначе, но как – лучше или хуже, сказать трудно. Теперь, на склоне лет, я понимаю, что все правители в конечном счете одинаковы и все народы тоже и не имеет большого значения, кто сидит на троне и какой народ сейчас угнетает другой, – в конце концов, всегда страдает бедный люд. Так что, возможно, ничего и не изменилось бы, реши я махнуть рукой на порученное мне дело и бежать. Но, поступив так, я никогда не был бы счастлив. Впрочем, я и так несчастлив – счастливые дни миновали для меня вместе с моей молодостью.