Максим Дуленцов - Диамат [Роман]

— Сейчас, комиссар, это не на деньги меряют. На хлеб, на сахар. Много.

— А если за границей? Там сколько стоит?

— Не знаю. Не был там. Но чую — дорого.

Лукин спрыгнул из вагона, держа в руке слиток. Парамонов молча стоял рядом.

— А где опись?

— Нет никакой описи. Вот мешки посчитали, да и все. Сто пятнадцать мешков и один ящик. Так и записал я в бумагу.

— И никто не знает, сколько тут пудов? Надо перевешать, Белобородову послать.

— Так не на чем вешать. И некогда, надо ехать. Вот записка для Александра Григорьевича: мол, сто пятнадцать мешков слитков и самородков, один ящик червонцев. Нарочного пошлю. А больше нечего сообщать. Сейчас поезд с ассигнациями отправим, потом сами поедем.

— А ведь никто не знает точно, сколько тут пудов золота, — задумчиво повторил молодой комиссар Владимир Павлович Лукин. Черный боевик — воевода Парамонов — внимательно и понимающе посмотрел на него и ушел расставлять пулеметы.

Помаявшись в Соликамске, наколов дров матери и не найдя работы нигде, кроме шахт, к чему он был не привычен, Василий Андреевич уехал в Пермь. Уж там-то работа найдется. О Вареньке пока думать забыл — так проблемы выживания закрутили. В Перми с вокзала пошел к Желтикову на Разгуляй. Тот оказался дома, обнялись, хлопали друг друга по плечам, выпили водки, закусили солеными груздями. Бывший хулиган Желтиков был у новой власти важной персоной, потому что помогал эту власть утверждать. На просьбу Василия Андреевича устроить куда-нибудь ответил:

— Значит, офицер? Контра, конечно, но… Грамотный? Считать умеешь?

Василий улыбнулся, кивнул.

Есть тут местечко, нужно правильного человека. Комната, харч, довольствие какое-никакое. В бывшее казначейство, нынче финотдел, помощником деньги считать. А то грамотных мало: кто сбежал, кто притаился. Там начальник тоже из бывших — Коромыслов, но лояльный товарищ. К нему иди завтра, скажешь — от меня.

И они снова пили, закусывали, вспоминали юность. О Вареньке спросить Круглов постеснялся. Да и не к месту было.

Наутро, переночевав у Желтикова в прихожей, Василий Андреевич пошел к казначейству, которое, как он знал, находилось на углу Сибирской и Покровской. У входа стоял мужик в кожанке и с винтовкой. Как и везде у новой власти. Очень они были друг на друга похожи, эти мужички с винтовками.

— Стой, контра! Куда прешь? Не видишь — тута комитет!

— Вижу, — пробормотал Василий Андреевич. — А финотдел сейчас где?

— На Соборную иди, там, в семинарии оно, — смягчился мужичок. Василий Андреевич кивнул и пошел на Соборную площадь.

Кто бывал в Перми, сразу скажет, что Соборная с ее деревьями, кафедральным собором, большим зданием семинарии и шикарным видом на Каму — пожалуй, самое красивое место в городе. Василий Андреевич, будучи еще реалистом, не раз сидел на заборчике, свесив ноги над железной дорогой, и смотрел на проплывающие пароходы и лодки, на пышущие дымом поезда, на барышень, гуляющих с кавалерами и без оных. И с Варенькой он приходил сюда вдыхать романтику вечера и наслаждаться близостью ангела.

У входа в семинарию, напротив Камы, стоял такой же серый мужичок с винтовкой.

— Стой!

— Я к господину Коромыслову.

— У нас господ нет, контрик. Чего надоть?

— Вот, у меня записка к Коромыслову, — Василий Андреевич подал бумажку, которую вчера написал ему изрядно подпивший Желтиков.

— А, так у тебя мандат! — Мужичок не удосужился почитать записку, просто глянул: скорее всего, читать он не умел. — Ну проходь, не задерживай!

Василий Андреевич вступил под своды старого здания. Внутри было нетоплено, новая власть то ли жалела дрова с углем, то ли ленилась их заготавливать. Пройдя по коридору, обнаружил свет, выбивающийся из-за закрытых дверей, отворил, вошел. В помещении стояла чугунная печка, жарко, с гулом прогорали в ней дровишки, по углам стояли столы с зажженными электрическими лампами. Сидело несколько человек, видно, что из «бывших» — в старых форменных сюртуках со споротыми петлицами. Один из чиновников оторвал голову от бумаг:

— Что угодно, сударь?

— Мне бы господина Коромыслова.

— А он там, за той дверью, проходите.

Василий Андреевич прошел к следующей двери, открыл ее. За ней обнаружился вполне уютный кабинет, хорошо обставленный, обогреваемый камином с изразцовой плиткой на фасаде. За массивным столом сидел хорошо одетый человек с тщательно стриженными усиками.

— Я к вам от Желтикова. Вот записка.

Человек посмотрел внимательно на Василия Андреевича.

— Прошу, присаживайтесь, — указал на стул подле стола. — Так, стало быть, на работу к нам? Офицер? В каком звании, где служили? Поручик?

— Штабс-капитан пехоты.

— Надо же, а молодо выглядите. Сколько лет?

Василий Андреевич ответил.

— Как же вы в таком возрасте, практически юноша, — и штабс-капитан? Ну что ж, видно, человек умный. Вот вам место в том углу, принесу ведомости, их надо заполнять по данным, которые передаст вам Федор Иванович, вот тот человек. Он все и объяснит. Мандат и документ на довольствие выпишу вам к вечеру. Итак, милости просим в наш коллектив. Как вас величают? Ах да, Василий Андреевич.

Так штабс-капитан Круглов стал бухгалтером.

Работа была пыльная и непонятная. Старый Федор Иванович, служивший в казенной палате еще при царе Горохе и дослужившийся без образования аж до коллежского секретаря, доступно объяснил Василию Андреевичу принципы двойной записи и планы счетов венецианских купцов. Счетов приходило немного. Поступление денег из Москвы было скудно, с территорий шли не деньги, а товар — картофель, пшеница, мясо. Но упрямый Федор Иванович все заставлял считать в рублях. На вопрос: «А сколько нынче туша лося стоит?» — без юмора отвечал: «На рынке нонче ничаго нету, но давеча был челдон с лосятиной, так тот просил по червонцу за пуд, ежели царскими, а керенками — так и вовсе пять червонцев. Поэтому округляем до трех — вот так и пишем в ведомости». «Так лося-то не взвешивали, сколько же в нем пудов?» И этот вопрос не заставал Федора Ивановича врасплох: «А вот тот челдон, что продавал давеча лосятину, говорил, мол, сохатый нынче пошел мелок, двадцати пудов едва наберется. Стало быть, двадцать пудов и есть». От того лося достались Василию Андреевичу копыта с голяшками на холодец да почка с желудком — на суп. Матери отправлять было неловко, поэтому сам кое-как сварил, а копыта отдал нищим у Спасо-Преображенского собора.

Уже через неделю работы в бывшем здании семинарии Василий Андреевич как-то услыхал выстрелы за окнами, выбежал в коридор, глянул во внутренний дворик — а там одни люди других расстреляли. Просто так, одни лежали на остатках грязного снега, что никак не мог сойти в ту весну, другие стояли над ними, стреляя в упор в голову из наганов. Хотел было Василий Андреевич крикнуть, отворив окно с грязными стеклами: мол, зачем же, войны нет уже — да осекся, вспомнив Мартюшева и Подмосковье. Ушел к себе, постучался к Коромыслову — доложить. Тот выслушал, налил две стопки коньяку. Откуда у него коньяк, Круглов только догадывался.