Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

— Как не знать, — внутренне насторожился Фрол, даже живот втянул. — Курск хоть и большой град, но все же не настолько, чтобы в нем друг друга не знали.

— Ну-ну! — подстегнул воевода.

— Знать — знаю, но дружбы не вожу, — не обратил на понукание особого внимания стрелецкий десятник. — Он — на посаде, я — в слободке… Он при кадиле и Псалтыри, я — при сабле да пищали… Он на амвон восходит, а я — вскакиваю на коня. Вот такая мы с ним родня, — закончил с едва уловимой усмешкой. — Правда, пару зим моего сына Семку грамоте обучал. Как и иных прочих…

— Что он за человек? — понимая, что стрельца, как старого воробья на мякине, ходя вокруг да около, не провести, задал Шеин прямой вопрос.

— Человек, как человек… Сердцем — добр, разумом — светел: Евангелие на память знает, псалмы, не заглядывая в Псалтырь, читает. Детишек вот грамоте обучает… Летописи пробует нам, неучам, читать… А еще все мечтает какую-то древнюю рукопись о Курске, писанную будто бы до Батыева треклятого нашествия на Русь, отыскать. Говорит, что она нынешней совсем не чета… Еще первыми курскими князьями писана…

— А нынешняя, знать, имеется?.. — перебил воевода, прищурившись.

— Сам не видел, — тут же поспешил с ответом Фрол, — но слышал, что в Знаменском монастыре. У настоятеля.

— Вон оно как… — хмыкнул неопределенно Алексей Семенович, дивясь столь интересным обстоятельствам, о которых пребывавший ранее настоятель монастыря почему-то не вспомнил.

— А откуда дьяче Пахомий в Курск попал, — возвратился к главному вопросу Фрол, — того не знаю. У нас в Курске, как в ковчеге у Ноя, — всякой твари по паре… И русские есть, и казаки, и черкасы, и татарове крещенные, и немцы ученые, — стал перечислять, загибая пальцы на свободной от шапки руке. — Даже иудеи, сыны Израилевы, имеются. Один, вроде, кабак держит, второй — ссудную лавку…

— Ты мне лясы не точи и зубы не заговаривай, — зыркнул воевода глазищами, — ты о грехах дьяка сказывай.

— Про грехи дьячка ничего не ведаю, — развел Фрол руками, подметая пол колпаком шапки. — Если и есть грешок за ним — так это пристрастие к хмельному зелью. Но с другой стороны, кто этим не грешен?..

Стрелецкий десятник о дьячке Пахомии говорил много, но ничего интересного для воеводы так и не сказал. Тот это понял и решил дальше время попусту не тратить.

— Ладно, — махнул он рукой, на которой красовались перстни. — О Пахомии отдельный разговор. Ты теперь о крепости скажи: крепенька ли?

— Я — человек маленький, — смутился Фрол, не ожидавший подобного вопроса. — Тут надобно с людьми знающими речи вести… С затинщиками, со стрелецким головой… с приказными, само собой…

— Брехать языком — так горазд, а как до дела, так и в кусты, — усмехнулся воевода, но без издевки и злорадства. Скорее, с подначкой. — Ну, а проводить по крепости сможешь? Показать… Рассказать… Или опять — я не я и хата не моя?.. Так как же?..

— Так это я с радостью! За милую душу! — искренне обрадовался десятник. — Разреши только, батюшка-воевода, сына-постреленка домой отправить — целый день у съезжей мается. Проголодался, поди…

— Смышленый отрок-то?

— Семка что ли?..

— Он самый.

— Бахвалиться не стану, — откровенно был польщен таким воеводским вниманием стрелец, — но говорят, что смышлен не по годам…

— А кто говорит?

— Так соседи, стрелецкие и казачьи пятидесятники, сотники… дьячок Пахомий, наконец, когда грамоте обучал…

— Вот и хорошо… — встал Алексей Семенович со своего места. — Тогда берем его с собой: вдруг да на что-нибудь и сгодится…

«Вот же угораздило меня про Семку сболтнуть… — сопровождая воеводу к выходу из палат, корил себя Фрол. — Как оно-то выйдет?.. Как бы тут себе не навредить, да и Семке жизнь в самом начале не сломать?.. Еще и сам успеет сломать-то… А с другой стороны, не воевода ли Дурнев первым заметил и приветил Семку Медведева, ныне известного на всю Московию Сильвестра Медведева, вхожего даже в царские палаты?.. Воевода. Именно он, воевода Дурнев, показал Семку Медведева, промышлявшего на торгу сочинением грамоток, думному дьяку Заборовскому, остановившимуся при проезде в Белгород в Курске. А тот и отвез его в Москву первопрестольную… А чем мой Семка хуже?.. Не хуже».

Крепость пошли осматривать целым собором.

Тут воеводой, то ли присушившимся к словам Фрола, то ли по собственному разумению решившему сие, были призваны не только старший от затинщиков-пушкарей Иван Пушкарь, но и глава стрельцов Афанасий Строев, и глава казаков Федор Щеглов, и старший воротный Евсей Большой. Эти служивые все были «по прибору». Немало подвернулось воеводе под руки и жильцов — детей дворянских, несших службу «по отечеству» и маявшихся с утра у воеводских палат и съезжей.

Суетились возле воеводы и подьячие разных приказов. Эти с каменными чернильницами на животе, с листами бумаги — в карманах кафтанов, с перьями за ушами, с гладкими дощечками в руках. А вдруг да какой указ воеводы записать надобно?! — так все готово. Присел на одно колено, на другое — дощечку, на нее — лист бумаги, перо — из-за уха, макнул в чернильницу — и хоть чертеж черти, хоть указ строчи! А то поначалу даже растерялись как-то: их, приказных, и не позвали! Без них воеводы дела обделывают. Где это видано, где это слыхано… чтобы без них… Теперь рады-радешеньки, все на глаза воеводе попасться норовят, друг перед дружкой вперед забегают.

Все старались оттереть стрелецкого десятника и его голоногого Семку от воеводы. Не по чину, мол… не по Сеньке шапка! Но Фрол — и сам не промах — уступать нажиму не собирался, да и воевода так зыркнул на особо усердных, что те сразу хвосты прижали. Никому не хочется попасть к воеводе в опалу-немилость.

А что до Семки, то ему и позади всех вышлепывать босыми ногами было не зазорно. Лик его, словно праздничный пасхальный кулич, от гордости румянцем светился. Еще бы — сам воевода покликал!

«Ха! — про себя радовался Семка, сбивая черными стопами пыль с придорожной травы. — Теперь все посадские и слободские мальчишки от зависти лопнут. Ни кого-нибудь, а меня кликнул воевода… как бишь его… А!.. Лексей Семенович!»

— По кругу пойдем, — объявил Алексей Семенович воеводскую волю. — И начнем, пожалуй… — обвел он взглядом детинец — вон с той угловой башни.

А чтобы было более понятно, указал десницей, в сторону той, что стояла на стыке оврага и Тускоря. Рука, освобожденная от широкого и длинного рукава кафтана, плеснула. Перстни на перстах, заиграв гранями, брызнули солнечными искрами.

— Как прозывается?

— Так Кривая же!.. — едва ли не хором услужливо ответили курские служивые люди.

И те, что «по прибору», и те, что «по отечеству».

— Почто так? — приподнял Шеин левую бровь.