Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

— Я тут!

— Завтра с утра пулей к дьячку — звать ко мне. И предупреди, чтобы не вздумал мешкать. Понял?

— Угу!

— Не «угу», а по-военному кратко и точно: «да!» или «понял!».

— Да! Понял.

— Раз понял, то держись поблизости. Может, понадобишься еще…

Так Семка, сын Фрола Акимова, получил первое в жизни воеводское поручение. И был этим несказанно горд. Жаль, что никто из его друзей-товарищей того не видел. От зависти бы лопнули, конечно.

— А это и есть ваш знаменитый Кур? — прицелился перстом Алексей Семенович с высоты стен бастиона в речку, неспешно катившую в низине темную, свинцовую гладь вод до слияния с Тускорем.

— Он самый, он самый, — поспешили с подтверждением служивые.

— Что-то мал…

— Мал, да удал, — вставил словцо один из приказных, имевший баньку на берегу Кура. — В половодье разольется так, что только держись… И мостки сносит, и клети, и живность всякую. А то и чадо божье, коли чадо зазевается… либо по пьяному делу…

— Это точно, батюшка-воевода — поддержал «приказную строку» Афанасий Строев, державший на Куре мельницу. — В половодье буйствует, удержу нет…

— Точно, точно, — гукнули и остальные. — Это летом он мал да тих, а в вешнюю разливную пору — зол да буйн бывает…

— Не велик коготок, да остер…

— Не велик зверь, да лапист…

Так, в разговорах о нраве Кура, перешли к Куровой башне, а от нее, держа путь в сторону Георгиевских ворот города, — к угловой Никитиской.

— Куровая — понятно, по Куру названа, — заметил воевода, обернувшись к сопровождавшим, — а вот Никитская?..

— Так то по церкви, — поделился с ним познаниями стрелецкий голова, опережая собратьев. — Вон там ранее стояла, — неопределенно указал он дланью в сторону маковок Никольской и Флоровской церквей. — По ней и названа… Самой церкви не стало, а вот название башни осталось.

— Бывает, — согласился воевода и направил стопы к этой башне.

Все последовали за ним. Были злы — не только днем не спали, но и не полдничали. Однако виду не показывали. Ибо скулить — себе вредить.

Никитская башня была не только самой высокой башней крепости — ее высота доходила до 4 саженей и одного локтя — но еще и въездной. В ней находились Никитские ворота. Они, конечно, были не чета вратам Пятницкой башни — и поуже, и пониже, — но и над ними, как и над Пятницкими, располагался киот со списком иконы «Знамения» — святой заступницы и оберегательницы града и края.

…Дома Семка во всех подробностях рассказал о случившихся с ним происшествиях сначала младшим братьям Гришке да Сашке и сестре Анюте, а потом и матери Евдокии Ивановне, или, по-уличному, Евдохе. Причем не один раз. Та поудивлялась, поохала, да и приступила к топке печки в неурочное время — греть воду и мыть Семку.

— Ох, беда! Ох, беда! — то и дело шептала матушка радостно.

И когда мыла худенькое тельце сына, и когда расчесывала его вихры, и когда, достав из сундука, штопала да подшивала какую-то одежонку. И все пыталась погладить его по макушке, только Семка увертывался. Не маленький ведь…

— Оно и верно: беда, но добрая пока, — покручивал усы родитель.

Он уже где-то отыскал и подлатал старые материнские постолы. Повертев их и так, и этак перед глазами, молвил тихо:

— Ничего… Послужат еще. Чай, не лапти же… Как думаете, — обращался он то к супруге, то к Семке — послужат еще?

— Тут и думать нечего, — торопливо ответствовала Евдокия, — послужат.

— Послужат, — солидно ответствовал и Семка.

Спал в эту ночь Семка тревожно, то и дело просыпаясь на печи среди безмятежно посапывающих братьев и прислушиваясь к ночным шорохам, исходившим откуда-то из-под печки. Там то ли мыши возились да шуршали, то ли самому дедушке домовому, как и Семке, не спалось. Вот он и ворочался с боку на бок да ворчал.

А вот воевода в эту ночь, набегавшись вверх-вниз по крепостным стенам Курска, накричавшись на нерадивцев, спал крепко. Без сновидений и метаний по постели, хотя духота стояла не менее той, что была прошедшей ночью.

Семка из-за того, что всю ночь вертелся да вскакивал, проснулся утром не с первыми и даже не со вторыми петухами. Как на грех, под утро сон его сморил. Проснувшись, соскочил с печки на полок-приступок и начал поспешно, снимая с себя старье, одеваться во все то, что мать еще с вечера заботливо приготовила.

Приготовленная одежонка лежала аккуратно сложенной в уголке полка на специальном поставце, некогда сооруженном отцом. Поэтому надевать ее было легко и приятно. Делов-то: штаны натянуть, голову — в ворот, руки — в рукава рубахи просунуть, ноги — в поршни вдеть. Правда, как ни поторапливался Семка, с поршнями пришлось повозиться — непривычны они для извечно босых ног. Но ничего, надел…

Братья и сестра, разметавшись по широкому печному ложу, дрыхли, как говорится, без задних ног.

«Спите, чумазые, — мысленно пожелал им сладких снов Семка. — Еще маленькие, чтобы рано вставать».

Спал и отец. У себя на полатях.

«И ты, тятя-кормилец, подремли еще, — пожалел родителя, — ныне есть, кому денежку в дом принести».

Матери на полатях не видать — значит, толчется у печи в закутке.

Изба у Фрола небольшая, но крепкая и светлая — стены стараниями Евдокии Ивановны выбелены меловой побелкой. Струганные доски потолка и полатей потемнели от времени и местами даже потрескались, но не рассохлись, подогнаны друг к дружке плотненько, без прорех. Так что мякина, толстым слоем насыпанная поверх досок потолка для сохранения тепла в зимнее время, не просыпалась. Совсем ни крошки. Выпирающая своим плоским, но жестким ребром над краями досок матица едва ли не посередине избы покоится на опоре — гладком дубовом столбе, опершемся комельком о глиняный пол.

Слева от входа, задом к нему стоит печь, нацелив зево устья на противоположную стену. Впрочем, от двери этого не видать, так как пространство между устьем печи и противоположной стеной отгорожено широкой холщовой занавеской — пологом. Правда, курчане, склонные к мягкому произношению, называют его полохом.

За пологом — закуток или бабий кут. Там, или в подпечье, или прислонившись к стене либо к самой печи, лежат и стоят ямки, чапля, кочерга, деревянная лопата для посадки хлеба. «Наипервейшее материно оружие», как любит шутить отец, когда бывает в хорошем расположении духа.

В закутке же находится мельничный жерновок, еще ступа с толкачом, полки с посудой, кувшинами и горшками. Там же — веники и голики, убранные подальше от человеческих глаз, гусиные крылышки для подметания загнетки, и многое другое, так необходимое в женском обиходе. Там же — пучки высушенных трав от хворей, сушеные ягоды в горшочках — для отвару. Да мало ли чего там… в бабьем куте имеется. Всего и не перечтешь…