Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

— Грустный сказ ты поведал, — вздохнул глубоко-глубоко Алексей Семенович. — Едва слеза не прошибла. Однако мне и сейчас не верится, чтобы из курских князей да никого не осталось для продолжения рода. Ведь есть же роды князей Одоевских, Белевских, Щербатых, Воротынских, Барятинских и многих других. Неужто в них никого из курских князей крови нет?..

— Да, нет, — заверил дьячок.

Даже клинышек бороды при этом этак задиристо кверху вздернул, вызывав улыбку на лице воеводы.

— Да, это знатные роды. Рюриковичи! — зачастил Пахомий, словно боясь быть остановленным. — Но только они от другой ветви Ольговичей. Все они от младших сыновей Михаила Всеволодовича Черниговского, казненного Батыгой в 1246 году по Рождеству Христову в Сарае. А вот курские князья, не проявившие покорности ханам, не пожелавшие целовать их сапог, не пожелавшие подставлять спин для посадки их на конь, были истреблены под корень.

— И что далее с Курском было?

— А было то, что в лето 6803 от сотворения мира, 8 сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, одному благочестивому охотнику из Рыльска, охотившемуся в 27 верстах от разрушенного Курска, удалось найти икону Божией Матери. Как сказывают, икона лежала на корне древа. И как только охотник поднял ее, то с того места забил целебный животворящий источник. В честь такого знамения икона получила название «Знамения», а по месту обретения — Коренной.

— Хорошо, хорошо, — замахал ладонями воевода, прерывая сказителя. — Об истории обретения чудотворной иконы Божией Матери «Знамения» как-нибудь в другой раз. И, конечно, подробно. А сейчас все-таки о граде Курске речь до конца доведи. Иначе, как мне мнится, мы и к вечере, не то что к обедне, повествование сие не закончим.

— Как твоей милости, батюшка-воевода, будет желательно, — тут же проявил готовность дьячок. — Как твоей милости будет угодно… Только без чудодейственной иконы опять не обошлось…

Видя, что воевода стал хмурить брови, Пахомий поспешил заверить, что долго не задержит. И, минуя времена нахождения Курска под Литвой, перешел к 1556 году, когда царь Иван Васильевич Грозный послал под Курск воевод своих Михаила Репнина и Петра Татева с воинством. А несколько позже — стрелецкого голову Посника Суворова с пятьюстами служивого воинского люда.

— …Чтобы населить град, в 1582 году по Рождеству Христову царь Иван Васильевич издал указ о направлении в Курск и Севск из Москвы всех ябедников да сутяг, — подвел Пахомий итог данного периода Курска. — С той поры по Святой Руси и пошла бытовать пословица, что «у белого царя нет вора хуже курянина».

— Воров государевых да татей везде хватает, — поморщился Шеин, вспомнив наказ правительницы Софьи Алексеевны и ее первого боярина Василия Голицына разместить в Курске московских стрельцов, замешанных в недавнем бунте. — Ты не пословицами зубы заговаривай, а о граде сказ веди.

— Твоя правда, батюшка-воевода, — тряхнул по-козлиному бороденкой Пахомий. — Твоя правда. Однако продолжу, коли прикажешь…

— Да продолжай уж, мучитель и изверг, — махнул дланью воевода. — Слышишь, уже колокола в соборе звонят к обедне, а ты все меня мучаешь…

Действительно, в Знаменском монастыре запели-заговорили колокола на колокольне, оповещая всех курян о начале обедни. Услышав их звон, шинкари и кабатчики поспешили гулявый народ турнуть вон. А то, не дай бог, какой-нибудь ярыжка государево «Слово и дело» прокричит. Тогда беда, тогда разорение чистое. Запрещено ведь во время литургии и обедни народ в корчме держать да зельем опаивать. Потому от беды подальше — взашей гультяев.

— И то, — заторопился дьячок. — В 1596 году по Рождеству Христову, царь Федор Иоаннович, желая помолиться чудотворной Коренной иконе «Знамения», истребовал ее из часовни пустыни в Москву. В Москве же вместе с благоверной супругой своей Ириной и патриархом Иовом не только молились, но и вложили икону в оклад, украшенный золотом, серебром и драгоценными камнями. Богочестивый царь Федор Иоаннович, возвращая икону назад, приказал обустроить Коренную пустынь. И заодно с этим, услышав о бедственном состоянии нашего града, приказал своим служивым людям возвести крепость на месте разоренного татарами града Курска. Так в Коренной пустыни были возведены храмы Рождества Богородицы и Живоносного Источника. А в Курске — царскими служивыми людьми: воеводой Иваном Полевым, стрелецким головою Нелюбом Огаревым и подьячим Яковом Окатьевым — сия крепостица. И вот уж почти век стоит для врагов непреступной.

— Верно ли? — повел бровью Шеин.

— Вернее не бывает. Вот те крест, — привскочив со скамьи, перекрестился дьячок. — И поляки, и литва, и черкасы, и татарове крымские, и татарове ногайские не раз пытались взять крепость сию и… не могли. Ибо под защитой Божией Матери и иконы ее «Знамения».

— Складно ты, дьяче, поешь, — зашевелился Шеин, собираясь встать, — только жаль, времени мало. Дела ждут. А то, ей-богу, послушал бы еще…

Видя это, подхватился и дьячок.

— Складно баешь — это хорошо, — поднял перст воевода в знак назидания и предостережения. — Только заруби себе на носу: баять — бай, но меру знай! Иначе быть тебе в обнимку с козой на съезжей или с дыбой в пытошной… А пока ступай с Богом.

Пахомий не стал больше дожидаться новых понуканий и — задком-задком к выходу из воеводских палат. «Фу! Кажись, пронес Господь!»

«С одним пустобрехом повидался, — отметил для себя факт встречи с дьячком Алексей Семенович, позевывая — хотелось поснедничать да подремать по обычаю. — Осталось повидаться и со стрельцом озорным да длинноязыким, — перекрестил он зевающий рот. — Посмотрим вблизи, каков молодец… А, может, ну его к дьяволу, пусть живет, на жену-красавицу любуется. Однако интересно, на самом деле она красавица или пустое говорят?..»

Пока воевода размышлял о стрельце, обронившем в сердцах да в задоре поносное слово, и стрельчихе — красавице писаной, сам Никишка ходил туча тучей. Вот уж третий день после окончания службы он спешил не домой к Параске, а направлял стопы свои в ближайший кабак. Там, во хмелю все больше и больше сходился да снюхивался с московскими стрельцами, заливающими тоску по своей судьбине.

«Эх, — жаловались, вращая красными от злости и обид глазищами, московские, — не довели мы тогда дела до конца, не перевели под корень род боярский. Потому ныне, — шипели тишком, чтобы кабатчик не услышал да кому след не донес, — и столба с вольностями нашими лишены, и плетьми биты, и сюда, к черту на рога, сосланы, с семьями разлучены. Все — за дурость нашу».

И поводили мутными от выпитого зелья, обид и опаски быть услышанными не теми, кому следует, глазами. Но так как курчане опальных московских стрельцов сторонились, то злобствовали они только в своих кружках. Да вот еще в присутствии прибившегося к ним Никишки.