Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

Но самым интересным было то, что в торговых рядах Курска торговые места имели не только посадские купцы да ремесленники, но и служилые люди. Так из 75 лавок 35 принадлежало стрельцам, казакам, затинщикам, пушкарям и воротным. И оброку они платили меньше, чем ремесленники и купцы. То же было и с полками, и со скамьями. Даже пара харчевен из пятка и 17 кузниц из трех десятков принадлежала им же. Развернулись и монастырские крестьяне, имевшие на торгу все эти места, но платившие несколько больший оброк. Если служивые за содержание лавки платили по 20 алтын, то монастырские крестьяне по 25 алтын и 2 деньги. И так во всем.

«Неплохо, неплохо, — едва шевеля губами, шептал Шеин. — Если служивые кроме кормовых денег, еще и другой прибыток имеют, значит, меньше крамольных мыслей им будет в голову лезть. Это мне на руку. Не буду тому препятствовать».

Что же его насторожило, если не огорчило, так это то, что имелась челобитная мельничного головы о причинах недобора мельничных денег из-за роста количества новых мельниц, принадлежащих курчанам Агафону Белому да Григорию Мезенцеву.

— Что будем, Петр Васильевич делать? — выбрав момент, когда, натрудив ноги в хождениях по курским церквям и храмам, Шереметев заглянул на краткий час в воеводские палаты, обратился к нему с мельничной докукой Шеин. — Ущемляют курчане государевых людей. Недоимки те несут…

— Пустое, — отмахнулся, переводя дух и утирая потное лицо платом, Шереметев. — Взыскать недоимки с Агафона и Гришки. И впредь оброк им увеличить. А нерадивых казенных мельников — на съезжую да плетьми их вразумить. Враз научатся.

— Мудрое решение, — обронил смешок Алексей Семенович. — Самому царю Соломону такого не придумать. Так и сделаем.

— Пустяки, — вяло махнул пухлой ладошкой на лесть Шереметев. — И не такое приходилось решать…

На том и остановились.

Как убедился Алексей Семенович, город основной своей частью располагался на высоком мысу в слиянии рек Тускоря и Кура. Однако и Закурная сторона, сразу же за долиной, на взгорье, и Затускарная равнинно-луговая сторона уже были заселены. И там, и там, кроме деревянных изб и крепких подворий с гуменьицами и овинами, среди зелени деревьев виднелись маковки деревянных церквей, стоявших на лучших местах.

«Хорошо, что Божьих храмов в граде много, — тихо радовался Шеин, — богобоязненные люди и смирнее и терпеливее. Меньше воровства от них будет. Плохо только то, что каменных церквей мало, как и домов. Случись, не дай Бог пожар — все подчистую слижет. И отстраивайся тогда заново».

Действительно, утопающий в зелени садов и небольших рощ курский посад да и пригородные слободки были застроены деревянными избами. В основном из ели и сосны. Имелись и дубовые терема, но таких было мало. А уж каменных домов — по пальцам одной руки можно было перечесть. И это из 678 жилых строений, имевшихся в Курске. Правда, купцы Гостиной сотни Голиковы, Машнины да Полевые стали кирпич завозить под будущие строения. Только когда построят-то — вот вопрос…

Из полутора десятка церквей и храмов только Знаменский монастырь был полностью каменным. Даже ограду и кельи для братии каменные имел. Остальные же были деревянными.

«Надо детей боярских, дворян да купечество позажиточнее на строительство каменных хором настраивать, — мелькнула мысль у воеводы. — Тогда град и краше, и крепче будет».

Но тут же заботы о предстоящем воинском смотре отодвинули все остальные размышления в сторону. Все предстояло делать в одни руки.

Шереметев, прослышав про данную задумку, опять лишь руками махнул: «Да Бог с тобой! Лексей Семенович. Делай, что хочешь, только меня от этого уволь. Стар я для смотров и разборов. Я уж лучше недоимками с купцов взимать возьмусь. Мне это ныне как-то сподручнее».

«Еще бы не сподручнее, — подумал про себя на то Шеин, — когда с каждого «суконного аршина» да «золотого безмена с кантырем» поиметь можно». Подумал, но вслух ничего не сказал. Богу — богово, кесарю — кесарево.

Как-то вечером, когда дневной жар уже спал, а работы в огороде и во дворе были справлены, перед тем как пойти вечерять, все семейство стрелецкого десятника Фрола Акимова собралось на завалинке избы. Был тот час, когда еще светло, но уже с Тускоря тянет вечерней прохладой, когда звуки города замирают, уступая место вечерней перекличке птах, лягушек и стрекоту кузнечиков, когда запахи трав ощущаются все явственнее и явственнее, когда людям, умаявшимся за день, хочется просто посидеть и переброситься ничего не значащими словами.

— Что-то кум наш, Никишка, весь побитый да помятый ходит? — нарушила тишину Евдокия Ивановна, курицей-наседкой пригорнувшая к себе мелюзгу Фролова выводка. — Словно по нему табун конский проскакал…

— Сказывает, полез в подполье за огурцами солеными, да и кубырнул с порожков-то по пьяному делу, — потянувшись до хруста в косточках, отозвался Фрол. — Бывает, коли душа меры не знает, — совсем по-философски сделал он вывод. — В последнее время что-то часто стал припадать к хмельному зелью. Да к московским выведенным стрельцам все льнет… И чем они ему лучше наших, курских…

— Вон оно как, — поджала губы Евдокия, довольствуясь ответом супруга.

— Как бы не так, — вмешался Семка, сидевший рядом с отцом.

Он как стал посыльным у воеводы Шеина, так стал держать себя по-взрослому, солидно. Вот и теперь сел не около матери, чтобы та могла, как меньших, хоть ладошкой по вихрам приголубить, а рядом с отцом. Как настоящий мужчина.

— Как бы не так! — повторил с нажимом.

— А как? — тут же загорелась интересом мать.

— Ну? — сурово молвил Фрол, не любивший, когда яйца поперед куры квохтать начинают.

— Так то его братья Параски подкараулили вчера в сумерках у кабака да и помяли малость, чтобы, значит, сестру их Параску не забижал попусту. Сказывали, смертным боем за что-то бьет… Параску-то.

— И я о том от соседок слыхивала, — крепче прижала к себе мелюзгу Евдокия, словно желая и их, и себя защитить от чего-то плохого и… неизбежного. — Параска, понятное дело, скрывает, не выносит сор из избы. Соромно ведь. Но разве утаишь все от соседского ока? Не утаишь. Все мы друг перед другом, как на ладони, — вздохнула она. — Все про всех все знают, все ведают.

— И не говори… — буркнул Фрол.

— Прямо лютует, — продолжала тихо Евдокия, — словно не муж родной, а ворог-басурманин. Может быть ты, Фролушка, как начальник и кум, образумил бы его? А?..

— Еще чаво! — насупился Фрол. — Это на службе я ему начальник махонький, а по жизни — он сам себе и начальник, и господин. К тому же в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Не стану я с ним о том баять. Пусть сами разбираются. Муж и жена — одна сатана…