Ефим Черняк - Тайны Франции. Заговоры, интриги, мистификации

Английский историк Н. Хеймпсон обнаружил любопытную «неувязку» в этих поспешных приготовлениях — обвинительное заключение включало и Люлье, который даже не был арестован («ошибку» поправили уже во время процесса). Поэтому для Фукье было совершенной неожиданностью, что в число обвиняемых ему нужно было включить Дантона, Демулена, Фелиппо и Делакруа. Отсутствие должной подготовки привело к тому, что вызванные в качестве свидетелей Люлье и генерал Вестерман были без всяких формальностей уже во время судебного заседания включены в число обвиняемых. Общественному обвинителю не предоставили никаких доказательств деяний, инкриминируемых лидерам дантонистов. Он должен был полагаться лишь на доклад Сен-Жюста в Конвенте. Фукье в спешке составил список материалов, которые должны были ему разыскать, но на это не хватило времени. В отношении обычных обвиняемых все это при опытности Фукье легко бы сошло с рук, но не в случае, когда на скамье подсудимых находился такой человек, как Дантон.

Над формально открытым судебным процессом была фактически опушена завеса секретности. Печать знала свое место, и газетные отчеты редактировались в соответствии с меняющимися обстоятельствами и настроениями. Содержание Бюллетеня Революционного трибунала — главного источника наших сведений о процессе (эти материалы перепечатаны в XXXII томе «Парламентской истории Французской революции» Буше и Ру) — также отражало лишь то, что власти считали нужным предать гласности. Некоторую информацию можно почерпнуть из показаний на процессе Фукье-Тенвиля, состоявшемся в 1795 году. Записи делал один из присяжных — Топино-Лебрен, но его рукопись погибла во время пожара в 1871 году. Сохранились лишь отдельные отрывки из нее. Неясно даже число присяжных. В официальном отчете утверждается, что их было семеро, по другим источникам (включая заметки самого Фукье) — тринадцать.

…10 часов утра 2 жерминаля. Забиты до предела места для публики. Вводят подсудимых. Перед собравшимися возникают хорошо известная всем массивная фигура Дантона, вслед за ним депутаты Конвента — Демулен, Фелиппо, Эро де Сешель, Лакруа, Фабр д’Эглантин, Шабо, Базир, Делоне, а также бывший аббат Эспаньяк, братья Фрей, испанец Гусман, датчанин Дидерисхен — явные спекулянты, банкиры, нечистоплотные дельцы, громко кричавшие о своей революционности. Они как две капли воды напоминали иностранцев, в своем большинстве из того же мира международных финансов, которые менее чем две недели назад уже фигурировали на процессе эбертистов и сложили голову на гильотине.

Открытый судебный процесс, но сколько в нем прямых и скрытых нарушений закона, исключающих саму мысль о правосудии! Те из судей и присяжных, отобранных Фукье-Тенвилем, которые в глубине души могли и не сочувствовать намерениям властей, знали, что, отказавшись одобрить смертный приговор, завтра сами окажутся на месте подсудимых. Члены Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности позаботились уже в ходе суда довести до сведения самих Германа и Фукье-Тенвиля, что их участь также зависит от исхода процесса. Вместе с тем тщательно подобранный состав судей и присяжных должен был сохраняться в полной неприкосновенности. Никакой замены. Демулен попытался дать отвод одному из судей — Ренодену, которого он считал своим личным врагом. И не без основания. Когда менее двух лет назад, 10 августа 1792 года, в день свержения монархии, Демулен произносил в Якобинском клубе речь в пользу Республики, Реноден, бывший в то время еще ярым роялистом, набросился на него с намерением убить или покалечить.

Теперь Реноден сидел в числе судей, и Герман отверг отвод, сделанный Демуленом, на том основании, что такой отвод должен быть сделан в письменной форме в течение двух суток после ареста. Но Демулен в то время не мог иметь ни малейшего представления, что Реноден будет отобран Фукье-Тенвилем в качестве вполне «надежного» судьи. В числе других он без колебаний произнес клятву беспристрастного рассмотрения всех обвинений, выдвинутых против подсудимых, не позволяя ни страху, ни ненависти, ни, напротив, чувству привязанности повлиять на принятие решения, продиктованного совестью и твердым внутренним убеждением…

С самого начала выяснилось, что перед судом предстали люди, обвиняемые в совершении различных преступлений: одни — в коррупции, другие — в шпионаже, третьи — в попытках уничтожить Республику. Опять «амальгама», при которой заведомых преступников присоединяли к тем, кого хотели скомпрометировать такой связью, даже если бы она была лишь знакомством, впервые возникшим в судебном зале.

Наступило время идентификации личности. На вопрос о его имени и местожительстве Дантон ответил:

— Мне тридцать четыре года. Я родился в Арсисюр-Об, адвокат, депутат Конвента. Место жительства: вскоре — небытие, потом — в пантеоне Истории. Это неважно. Народ будет уважать мою голову, да, мою отрубленную голову.

Демулен на вопрос председателя суда ответил:

— Мне тридцать три года, возраст санкюлота Иисуса, когда он умер.

Процесс начался плохо для суда обвинения. Оно легко доказало виновность некоторых из обвиняемых в подкупе нескольких депутатов. Но обвинения против Дантона повисали в воздухе. Ему инкриминировали продажность, готовность вместе с Мирабо действовать для спасения монархии, соучастие в интригах генерала Дюмурье. Сведения о встречах Дантона с темными дельцами и спекулянтами перемежались с явно фантастическими утверждениями. Герман пытался уверить судей и присяжных, что целью Дантона было «двинуться во главе вооруженной армии, уничтожить республиканскую форму правления и восстановить монархию». Эти и другие подобные обвинения оставались недоказанными, а некоторые даже и невероятными в глазах публики, хорошо осведомленной о выдающейся революционной роли Дантона в событиях, приведших к падению монархии и утверждению Республики. Его ближайшие друзья — Демулен, Эро де Сешель и другие также с негодованием отвергали возводимые на них обвинения. Неукротимый полемист своим могучим громовым голосом, неистовым темпераментом в речах, наполненных неотразимыми доводами и меткими, язвительными репликами, которые находили все больший отклик, перекрикивал сулей. Дантон высмеивал утверждения Германа и Фукье-Тенвиля. Страстные слова трибуна склоняли в пользу обвиняемых симпатии не только зрителей, сидевших в зале заседаний, но и толпы, собравшейся около здания Трибунала.

— Мой голос, — гремел Дантон, — должен быть услышан не только вами, но и всей Францией!

В конце первого дня заседаний Дантон потребовал вызова в качестве свидетелей мэра Парижа, министра иностранных дел, более десятка членов Конвента, включая Робеспьера и Ленде (последний мог стать на сторону обвиняемых и раскрыть отсутствие единства в комитетах). Речь Дантона грозила повернуть весь ход процесса. Он не только защищался, он выдвигал обвинения против Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона, против Бийо-Варенна, Вадье, Барера и других. Как сообщал Фукье-Тенвиль, предоставленных Трибуналу прав недостаточно, чтобы заставить замолчать подсудимых, «апеллирующих к народу».