Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

— Твоё здоровье, Остап!

— Много лет!..

— Дан боже, чтоб всё было гоже!

— Пусть будет!

— Пусть!.. — произносили весело и от души чумаки.

Из черпаков лилась и лилась оковитая…

Не увидев нигде Санька, Гордей решил стреножить поблизости на хорошем пастбище коня, вернуться снова сюда, поздравить Остапа и попытаться всё же разыскать паренька. Ведя коня в поводу, он пошёл не торопясь мимо весёлой компании.

— А кто ж это чуждается нас? — услышал Гордей позади чей-то голос.

— Да-да, обходит…

— Постойте! Да неужели?!. — воскликнул удивлённый Кривда. Он бросил на землю жбан, чебака и что есть духу помчался наперехват с выкриками: "Постой, не уйдёшь!". Догнал Головатого и преградил дорогу.

Приветствия были самые задушевные. Надавав друг другу крепких тумаков, Гордей в обнимку с Остапом, с саквами через плечо, очутился в кругу чумаков.

— Друзья! — прогремел голос Кривды. — Вот это, видите, Гордей Головатый! Кто не знает, так знайте: сечевик и чумак! И ещё знайте, он из обоза покойного Мартына Цеповяза. Это он, Головатый, сумел спасти чумаков от татар, когда ордынцы налетели на обоз.

— Слышали такое…

— Доброго здоровья Головатому!

— Желаем здравствовать!

— Полным его! По венчик! — раздались голоса.

Многие чумаки действительно слышали о Гордее, хотя свидеться с ним никому из них ещё не приходилось.

— Так что, товарищи, — не унимался Кривда, — попотчуем! И пусть отныне он будет, в нашем лубенском обозе!

— Пусть будет!..

— Пусть с нами!..

— Будет иметь пайку к саломате!

— Кропите, крестите его черпаком!

— Полным!

— И от нас! — последние слова выкрикнул огнебородый атаман прилуцкого обоза Дмитро Кавун. Узнав, кто такой этот высокий седоусый человек, он уже дважды с ковшом в руках пытался прорваться к Гордею, извиниться, чтобы он не гневался на неучтивую встречу на чумацкой дороге. Но атаману никак не удавалось подойти близко к Головатому, окружённому тесным кольцом чумаков.

Гордей внимательно вглядывался в лица людей, спрашивал, кто откуда, и не находил знакомых чумаков, вместе с которыми он много лет тому назад месил дороги на Дон и до Таганьего Рога. Головатому было немного досадно, в сердце невольно стала закрадываться грусть. "Неужели с тех пор прошло так много времени, что многие мои товарищи уже отчумаковались?.. — думал с болью он. — А может, они, — стал успокаивать себя Гордей, — топчут сейчас не эти, а другие дороги? Может, мне ещё и доведётся повидаться с теми, с кем варил когда-то саломату?.. А сейчас будь доволен, что встретился с добрыми людьми, что они согревают тебя теплом своих сердец, отдавай и ты им своё, завязывай сердечную дружбу…"

Полдень. Но солнце висит не в зените, его путь теперь проходит немного ниже, и оно уже не припекает, не донимает жарой в это время, как летом. Плывёт, туманится, купается в густой светло-мохнатой дымке. А "бывает, и надолго прячется в серых облаках. Вот и сейчас его закрыла седеющая туча и не торопится открывать. Повеяло холодком.

А в компании чумаков жарко. Бочонок уже опустел. На его месте появилась большая, пузатая, оплетённая тонкой желтокорой лозой бутыль. Желающие продолжают наполнять оковитой свои посудины. Разговоры стали оживлённей. Взметнулась и песня. Но тут же оборвалась, Внимание чумаков привлёк чей-то громкий голос:

— Дай дорогу! Да пустите же, черятки!

Поднялся шум.

— Дорогу! Дорогу, черти окаянные!..

К бочке протиснулся высокий, сухощавый, с лихо подкрученными чёрными усами, как видно, бойкий паренёк.

— Я кручусь, верчусь около волов, а мне хотя бы словечко про такую оказию… Эх вы, чертяки! Батька! Атаман?! Попотчуй!.. — И паренёк, сложив пальцы, будто держал в них чарку, поднёс руку ко рту.

Остап Кривда хотел налить ему оковитой.

Но пустой посуды не было.

— Да Оверке сгодится и мазница [17] Сосуд, в котором чумаки возили дёготь для смазки колёс. .

Чумаки громко захохотали.

— Кому мазница, а мне и такая сгодится. — Оверко картинно напыжился, подкрутил усы и с крепко стиснутыми желобком ладонями важно подошёл к бутыли.

Кривда налил ему в ладони водки.

— Чтоб тебе, атаман, долго жилося… — Парень с шумом выдохнул воздух и выпил. — Елось и пилося… — припал он губами ко вторично наполненной пригоршне. — И чтоб всегда моглося… — добавил, выпивая третью пригоршню.

— Да он выдует всю бутыль!

— Хватит!

— Не наливай!

— Да уж дайте до ровного счёта! — улыбнулся Оверко.

— Молодчина!

— И выпить, и поговорить…

— Мастер, ей-богу, мастер.

— Налейте ему!

— Налейте! — зашумели чумаки.

Оверко выпил четвёртую пригоршню, расцеловался с атаманом, некоторым чумакам, что стояли поблизости, поднёс по дуле, затем нанизал на руку несколько колец колбасы, взял большой кусок паляницы, поглядел весело на столпившихся людей и важно зашагал на леваду, где пас волов.

— Ну и мастак!

— Да, умеет, чёртов волопас, — начали восторгаться вслед Оверке чумаки.

В это время загудели вдруг струны бандуры и послышался хрипловатый, печально дрожащий голос:

Чумаки тут же обступили седого, но ещё крепкого деда, стали серьёзными.

— К чертям чужеземцев!

— Пой про наших!

— Весёлую!

— Санька сюда!

— Где он? — зашумели чумаки.

Санька нашли на возу. Он спал. Но его подхватили под руки и принесли.

Паренёк ещё полностью не проснулся, он недоумённо озирался по сторонам и, если бы его не держали крепко за сорочку, за разорванную штанину, наверное, тут же бы дал стрекача.

Кто-то из чумаков вытащил из сумки сопелку и сунул её в руки Санька:

— Играй!

— Играй, Саня!

— Как скажут дедушка Спиридон, — придя наконец в себя, заявил Санько.

— Давай, сынок, я поведу первым, а ты бери за мною вторым, — проговорил бандурист.

Они заиграли, и казалось, будто защебетали воробьи, зацинькала стайка серебристоголовых синиц, загудели, зажужжали шмели. Музыка взлетала всё выше и выше, заполняла долину, зачаровывала лес. К компании чумаков начали подходить прохожие, посетители корчмы.

Вдруг затопали, зачастили несколько пар ног. Круг, начал раздаваться, и уже десятки чумаков в лаптях, сапогах, а то и босиком стали сбивать траву, вминать и трамбовать землю — завертелся в шальном вихре буйный гопак.

Головатый, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, внимательно присматривался к подходившим людям, к подъезжающим с чумацкой дороги возам. Вдруг он заметил, как из двора корчмы выехали на хороших, резвых лошадях четыре всадника. Они были в дублёных полушубках, в сапогах, на головах — смушковые шапки и даже за спинами башлыки, хотя в таком зимнем одеянии ходить ещё, конечно, рано. Выехав на дорогу, всадники остановились. Один из них спешился, подошёл к толпе чумаков и начал вглядываться в лица: наверное, кого-то выслеживал, искал.