Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

— Пойдёмте скорее, а то отстанем, — проговорил паренёк.

Головатый и молодой чумак ускорили шаг.

— А я до этих пор только слышал рассказы о тех рыцарях. Да, бывало, ещё слушал о них песни кобзарей. А вот теперь… — Юноша замолчал и с восхищением посмотрел на Гордея. Взволнованный такой встречен, он не знал, что и говорить. Но вскоре освоился и начал расспрашивать, куда запорожец едет. Затем, как и его старшие товарищи, стал приглашать присоединиться к их чумацкой компании.

Идя вслед за мажарой, они разговорились. Головатому стало известно, что обоз этот из Прилук. Чумаки были на Дону, на Кривой косе Азовского моря. И вот теперь возвращаются. Везут рыбу и всякий заморский и кавказский товар, но больше всего — различной сушки. Мажар в обозе около сотни. А хозяев только три или четыре. Они всем и командуют. А чумаки — беднота с прилуцких хуторов. Да и он, Санько, тоже наёмный. Уже третий год, как стал погонщиком волов, подручным атамана обоза Дмитра Кавуна. Третий год вот так, как сейчас, в дороге и в дороге. Первая поездка была в охотку. С нетерпением ждал того дня, когда они наконец выедут. Часто выходил за околицу и подолгу смотрел на дорогу, до которой предстояло ехать.

Увлекало, манило неведомое, и всё время не выходила из головы милая сердцу песня:

Выезжали они весной, когда подсыхало и появлялась первая травка. Было интересно рассматривать встречные сёла, хутора, мимо которых проезжали, любоваться степным раздольем.

Рассказывал Санько охотно только о начале своего чумакования. А затем задор его исчез. И он уже сетовал, как нестерпимо томительно в долгой-длинной дороге, как печёт солнце, донимают ветер, въедливая изморось, морозы и метели.

— Но у меня есть своя утеха, — оживился снова Санько. — Вот! — и он показал выгнутую кольцом пищалку, прижал её к губам, и полилась чарующая трель, которая вскоре сменилась пискливым дребезжаньем, даже затрещало в ушах. Вдруг он оставил дрымбу и достал из мажары сопелку, дунул в неё. И будто откуда-то подала свой глуховатый, нежный с переливами голос иволга, потом воркотливо, страстно, с придыханием отозвалась горлица, вслед за ней рассыпали свой серебристый щебет ласточки, их перламутровые трели подхватили и кинули в небо к солнцу жаворонки. Пасмурная, сонная степь, казалось, начала оживать, низина стала светлеть, углубляться.

Головатый заслушался.

— Пою солнце, — сказал, переводя дух, улыбаясь, Санько. — Пою солнце и всё на свете…

— Как это солнце? — спросил удивлённо Гордей.

— У меня много пения, — подняв вверх руки и широко их разводя, сказал Санько. — Вдруг что-то входит в душу и веселит или печалит. Я пою обо всём, что вижу и слышу. Бывает, — доверчиво, тихо заговорил чумачок, — непонятно мне и удивительно. Даже дух захватывает, когда вслушаешься в дуновение ветра, в шелест листьев, тогда и песня моя такая же, как вьюга.

— А ты умеешь писать? — спросил Головатый.

— Нет, не умею… — Чумачок задумался. — О-о, если б умел… — вымолвил он, вздыхая. Затем умолк, но ненадолго. Выпрямился, прищурил глаза, на чистом загорелом лице скользнула усмешка. — Если б умел, я б тогда… — сказал в задумчивости и уже более оживлённо добавил: — Бывает, услышишь кем-то напетое и сам пробуешь так, как тот, который пел или играл. Вот послушайте. Это, наверное, про таких, как я:

"Да, это действительно про тебя", — подумал Головатый, взглянув на рваную одежду паренька.

— Я так люблю песни, которые поют чумаки! — воскликнул Санько. — Вот сейчас сыграю вам одну.

Он продул сопелку. И начал исполнять на ней что-то весёлое, задиристое. Потом, наверное догадавшись, что путнику непонятно, что он играет, положил сопелку на мажару и запел:

— А может, вам затянуть такую, тоже чумацкую, чтоб за сердце щипало?

— А чего ж, можно и такую, — согласился Головатый и подумал: "Какой талантливый хлопчика. Направить бы его куда-нибудь учиться. Хотя бы к такому человеку, как торский летописец Яков Щербина. Тот научил бы его, наверное, не только грамоте, а и сочинять и записывать песни и музыку. А может, заехать в городок Тор, к Щербине? Тем более отъехали пока ещё недалеко от него. Только отпустят ли Санька чумаки? Да и осмелится ли он сам пойти по такой дороге?.."

— "Было лето" я слышал от прилуцкого кобзаря, — всё так же быстро щебетал Санько, — слышал, когда мы выезжали в этот раз из Прилук и нас…

— Санько!

— Санько!

— Сюда! — раздались вдруг грозные крики с передних возов.

Парень тут же побежал к мажаре атамана. Вернулся он взволнованный, хмурый. Поравнявшись с Головатым, пристально на него посмотрел, казалось, хотел что-то сказать или спросить, но почему-то не сделал этого и молча пошёл рядом.

А с передних возов снова послышались крики:

— Санько!..

— Смотри, сукин сын!..

— Гляди!..

Чумачок, не обращая внимания на те окрики, шагал опустив голову. Дойдя до своего воза, остановился, кивнул Гордею головой или на прощанье, или как упрёк, ухватился за край воза правой рукой, левой опёрся о спину вола и в тот же миг забрался в будку. Передние возы начали съезжать с дороги вправо, влево и останавливаться. Когда мажара чумачка проехала на средину обоза, возы снова съехались на битый шлях и, как обычно, двинулись дальше. Мажару чумачка даже трудно было выделить среди длинной движущейся вереницы одинаковых, с дощатыми или рядюжными будками, покрытых пылью, гремящих, скрипучих возов.

"Да, жаль парня, — сокрушённо подумал Головатый. — Атаман, наверное, накричал на него: с кем, мол, сбратался. Вместо того чтоб натравить на него собак, ведёшь с ним разговор, да ещё и наигрываешь ему, напеваешь!.."

Гордей сожалел, что не расспросил толком, не узнал точно, где именно Санько проживает в тех присульских Прилуках. Может быть, при случае пришлось бы там побывать и он бы встретился с ним. А увидеться с Саньком хотя бы ещё разок Гордею хотелось. Уж очень по сердцу пришёлся ему этот паренёк.

Седьмой уже день Гордей был в пути. Объехав стороной городки Тор, Изюм и встречные селения, он свернул с большого Чумацкого шляха на идущую неподалёку, менее людную дорогу, которая тянулась от Азовского моря, от речек Кальмиуса и Волчьей на Полтаву. Объехав также стороной Харьковскую крепость, Гордей взял направление, как и было им задумано, к пойме речки Самары. Но, прощаясь со Слобожанщиной, он не мог не завернуть в казацкое село Каменку. Ведь в том бывшем зимовнике, во время атаманствования кошевого Ивана Сирка, Гордей вместе с другими побратимами не одну зиму отлёживался, отогревался, залечивал раны. Оттуда, из Каменки, сечевики спускались на юг "пугать" наглых соседей, татар, и не раз шли под булавой того же Ивана Дмитриевича в "гости" в Крым. В Каменке, в кузне кузнеца Лаврина, ковались копья, закалялись пики — готовилось, чинилось казацкое оружие.