Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

Гасан долго стоял на берегу и всё смотрел на тихое, едва заметное течение воды, потом отступил несколько шагов, сел в тени под стволом осокоря и застыл в раздумье. Ему некуда было спешить. Шидловский после разговора с прибывшими из Крыма гостями немедленно послал нарочного к харьковскому полковнику Донцу с сообщением, что из Изюма дня через четыре к нему пригонят заключённых. И что пусть, мол, полковник поступает с ними по своему усмотрению: то ли оставляет у себя, то ли переправляет их в Белгород… Когда гонец отправлялся в путь, Шидловский тоже выехал, а куда — неизвестно. Сказал только, что домой возвратится ночью. Так что Гасан, пока нет хозяина, свободен. Он может даже выйти из крепостного замка, но покидать городок не имеет права.

Возвращаться сейчас в замок и встречаться там с мурзами у Гасана не было никакого желания. Наоборот, ему хотелось подальше куда-нибудь спрятаться, чтоб не видеть их, не слышать ни единого их лицемерного слова. Речи этих наглых торгашей, хотя и произносимые на родном языке, всё равно бросают его в дрожь, и ему так хочется крикнуть им в глаза что-то острое, исполненное гнева и презрения… Но он немой и, кроме того, раб…

В первый же день появления в замке Шидловского таган-бей заявил Гасану, что пора уже выполнять поручение.

— Нам необходимо знать, — потребовал он, — где именно расположены пороховые погреба, потайные ходы в крепости, сколько здесь пушек, где хранится полковое оружие. Всё это ты напишешь, когда мы останемся вдвоём. Кроме того, ещё припомнишь всё важное из разговоров и приказов полковника Шидловского своим помощникам-есаулам. Слуга, — проговорил таган-бей тоном, не допускающим возражения, — который ежечасно находится около своего хозяина, должен знать всё, что ой делает и даже что замышляет сделать. Готовься…

Гасан, конечно, знал многое. Шидловский, будучи уверен, что безъязыкий слуга никаких тайн никому не выдаст, ничего от него не скрывал.

Кому-нибудь другому Гасан, может быть, и рассказал бы — написал бы на бумаге всё, что знает, но только не таган-бею. Таган-бей — его заклятый враг. Он вырвал у него язык, причинил ему адские муки, убил горем и свёл в могилу его, Гасанову, мать, пустил по миру отца, насильно отнял, поглумился над расцветшей в его сердце любовью… И теперь вот — загнал его сюда, в Урустан, приказал быть шпионом.

Неожиданно повеял лёгкий ветерок. Послышался шелест листвы, Гасан поднял голову и увидел мелькнувшую вдали, меж редкими кустами, фигуру Захарки. Течение его мыслей сразу изменилось. Гасан почувствовал себя одиноким, будто он давно уже находится на безвестной пустынной земле. Только нет, не на пустынной, вокруг ходят люди, но он для них чужой. Кроме Захарки, у него нет здесь ни одного близкого человека. Лишь с Захаркой он может поделиться сокровенными мыслями, излить ему боль своей души. Вот под этим осокорем они только что сидели. На этом сером песке он выводил слова, чертил улицы и дорогие, знакомые обоим места — дома Кафы. Они показывали друг другу, где жили: Захарка в семье рыбака недалеко от моря, от гавани, там, где начинается каменный мол. А Гасан — в каморке кафского медресе, в котором его отец был сторожем. Захарка рассказывал, как он очутился в этом урустанском крае, как ему живётся в Маяках, не утаил и о своей любви к синеглазой Ганке, рассказал о том, как Скалыга посылал его в Крым, к родным, за согласием-благословением на брак.

Опасной и утомительной была та поездка для Захарки. А Кафа встретила его горем: отца поглотили морские волны, мать тоже умерла, день и ночь высматривая своего рыбака на берегу моря. Старшая сестра Захарки, выслушав, за чем приехал брат, сказала:

— О твоём намерении, Закир, породниться с гяурами я буду молчать перед аллахом и перед людьми. Так как я сама несчастлива. Мой любимый Махмуд уже второе лето как пошёл гребцом на паруснике в море. Поплыл и не возвращается. Как тебе, Закир, быть — посоветуйся со своим сердцем.

И Захарка подался тем же бездорожьем на север. Когда он снова вернулся в Маяки, ему казалось, что всё идёт хорошо, что Скалыга даст своё согласие на его брак с Ганкой, только надо дождаться осени. Ведь у урусов так заведено — обручение справляют лишь осенью, когда управятся с неотложной работой: соберут зерно, овощи, приведут в порядок сады, да и себя обошьют, обуют. Но вот настала осень. Умер Пётр Скалыга. Теперь, по тому же урусскому обычаю, нужно ждать сорок дней после смерти старика, и тогда уж Захарка напомнит Ганке о своей любви, и они сыграют свадьбу.

"Пусть будет счастлив… — желает мысленно Гасан. — А мне…"

Давящая горечь наполняет его сердце. Гасану нестерпимо больно. Ему только двадцать лет. В этом буйнокрылом возрасте всё кажется доступным, грудь наполняет радость, а он уже живёт воспоминаниями о прошлом…

Сколько им пережито! Особенно за последние годы. Изведанное тяжёлым грузом лежит на его душе, и он даже не имеет возможности вылить вместе со слезами перед кем-нибудь из родных или другом свою горечь, свою печаль. Ведь буквами на песке всего горя из сердца не вычерпаешь…

Когда исполнилось шестнадцать лет, его схватили султанские слуги и отвели во двор, где помещался кафский правительственный диван. Там его, к удивлению, угощали мясным душистым пловом, медово-сладким шербетом и такою же сладкой водой. После еды он крепко заснул. Когда проснулся, пришёл в себя, был уже без языка. Лежал в какой-то маленькой, тесной, зарешечённой каморке, весь пронизанный жгучим огнём. Руки и ноги связаны. Голова замотана в тряпки. Рот забит тоже каким-то вонючим тряпьём.

Матери, пробравшейся к изуродованному сыну, таган-бей, очутившийся вдруг тоже в каморке, сказал:

— Это большое счастье Гасана. Теперь он станет охранником кафского дивана, а то был бы простым воином. Его могли бы погнать в неведомые края, и где-то там, на чужбине, он мог бы погибнуть в бою. Теперь же благодари, ханум, аллаха, твой сын всегда будет находиться в Кафе.

Но охранником дивана Гасан не стал. Его постигло ещё большее несчастье…

Кончался летний день, вечерние сумерки спускались с гор. Свет тускнел, фиолетовые тона сгущались и сгущались. День должен был вот-вот уйти прочь, землю постепенно наполнял ночной мрак. На ближайшей к дивану мечети муэдзин пропел в чистое небо своё протяжное "Алла Акбар". С моря доносилось беспрестанное рокотание, словно там без конца вздыхал какой-то могучий сказочный великан. Но и сквозь шум прибоя в каморку с улиц Кафы доносились крики рассерженных ишаков, ржание коней, людские голоса.

Однако Гасан ничего не слышал и не видел, кроме любимой Фатимы, своей подруги детства, которая пришла его проведать. Они сидели рядом. Девушка откинула паранджу и, радуясь встрече, рассказывала всякие новости, а затем начала вдруг вспоминать, как они, ещё детьми, играли во дворе, о чём-то заспорили, подрались и Гасан укусил её за руку выше локтя. Фатима отвернула на плече накидку и показала то место. Гасан припал губами к плечу Фатимы. Затем смутился и почувствовал, как вдруг неистово заколотилось его сердце. Фатима умолкла, глянула на него повлажневшими и вместе с тем радостными глазами. Зардевшееся её лицо приблизилось к Гасану.