Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

Зубрис смерил Пятраса злобным взглядом:

— Скажи на милость, какой мудрец! Откуда ты такой выискался?..

Но браниться с родичем Бальсиса он пока что не собирался, а Симанас ответил Пятрасу широкой душевной улыбкой:

— Спасибо на добром слове. Уж не впервой хозяин придирку ищет. Вижу — трудный выйдет с ним разговор, как год кончится.

Так завязалась их дружба.

Из хозяйских сынков больше всего расположения Пятрасу оказывал Адомелис Вянцкус. Был это парень среднего роста, лет двадцати пяти, незавидного здоровья, бледный, с конопатым и грустным лицом. Среди сельской молодежи Адомелис не блистал ни силой, ни бойкостью языка. Обычно сдержанный и неразговорчивый, он не избегал, однако, увеселений с песнями, плясками и играми. Молча наблюдая за остальными, он угадывал общее настроение и знал, какую песню завести, какую затеять игру или пляску, чтобы всем стало приятно и весело. За это его все любили. Отсутствие Адомелиса замечали сразу. Бывало, — прискучат песни и игры, все спрашивают друг у друга:

— Ну, что теперь?..

Кто предложит одно, кто — другое, ни то ни это не понравится, все спорят и сетуют:

— Ах, нет Адомелиса…

А когда Адомелис здесь, то, не спросясь, вдруг затянет звонким голосом такую песню, что все как один напрягают глотки, даже глаза блестят. Или же Адомелис крикнет:

— Эй, девчата, "Кубилас"! А теперь "Вовертинис"! — И парни и девушки пускаются в пляс, будто только и ожидали этого призыва.

Адомелис умел читать и писать, любил песни и книжки, интересовался, как жили в старину, как живут в чужих краях, и, может, благодаря этому быстро нашел общий язык с Пятрасом. Узнав, что к Бальсисам приехал родич из дальнего прихода, из панских барщинников, Адомелис, дождавшись воскресенья, навестил Бальсисов — посмотреть на приезжего и расспросить про житье в их сторонке. Пятрас ему понравился, он сразу смекнул, что этот рослый, крепкий парень превосходит здесь многих не только силой, но и умом.

В следующее воскресенье Адомелис привел Пятраса к себе и показал свою полочку. Пятрас увидел все те же "Месяцесловы", "Полезную книжку про пчел", "Поучения о садах", "Указания, как хмель выращивать", "Жития великих военачальников", "Песни жемантийские". Адомелис любил свои книжки и гордился ими. Доставал с полки то одну, то другую, осторожно смахивал пыль, листал и все расспрашивал Пятраса, есть ли у него такая. В то же время старался выведать, что читал Бальсис, что ему больше всего понравилось, где купил книги.

Перебирая свои богатства, Адомелис не выпускал из рук два "Месяцеслова". Он раскрыл один из них и несмело обратился к Бальсису:

— А ты читал такую — вроде как бы сказку? Ай, до чего красиво! Послушай.

Пятрас охотно согласился. Коли красиво, отчего же не послушать! Они сели в углу между окнами, и Адомелис начал дрожащим голосом:

Пятрас усмехнулся: "Аникшчяйский бор"! Не раз он и сам, и с Катрите читал эту "сказочку". Однако ничего не сказал, а слушал. Адомелис красиво отчеканивал строки, то повышая, то понижая голос, замедляя и ускоряя чтение. В особенно понравившихся местах поглядывал восторженными глазами на Пятраса, и тот одобрительно кивал головой. Адомелис снова углублялся в книжку.

Перед их глазами развертывались прекрасные картины леса, полные жизни, красок, звуков и запахов, вызывая восхищение, радость и грусть. И не один уже Аникшчяйский бор, но словно вся Литва с ее чудесным прошлым и убогим настоящим отзывалась в этих поразительных строках.

Горестно дрогнул голос Адомелиса при последних словах:

Некоторое время оба молчали. Потом Адомелис, придя в себя, изменившимся, твердым голосом повторил:

— Та сила, что лес изгрызла, истоптала, упав на сердце мне, и песню мне сломала… Понимаешь, Пятрас, что это за сила? — лукаво прищурившись, спросил он Бальсиса.

А Бальсис, стиснув большой кулак, в свою очередь ответил вопросом:

— А чей это был лесничий, что до крови избивал люден кулаком? Это — все та же сила, Адомас. Ничего… Найдется сила еще почище. Она и ту одолеет.

Довольный Адомелис сложил книжки на полку и предложил гостю осмотреть сад и пчел.

В тот день Пятрас познакомился и с сестрой Адомелиса — Юлите, миловидной русоволосой девушкой, очень напоминавшей Катре Кедулите. Той, видно, приглянулся гость. Она все время вертелась возле брата с Пятрасом то у светлицы, то во дворе, то в саду, потчуя их квасом, вставляя словечко в их разговор, и украдкой ласково поглядывала на гостя.

Поселившись у дяди, Пятрас не забыл про Катрите. Не выходила она у него из головы ни на работе, ни на отдыхе. Что Катре делает? Помнит ли его, не покушается ли на нее Скродский, не гоняют ли ее на барщину, не наказывает ли ее отец? Такие мысли все время беспокоили его. Теперь Юле еще живее напомнила Пятрасу Катре. Чем смелее вертелась кругом Юле, многозначительно заглядывая ему в глаза, тем мрачнее становилось лицо Пятраса. Его приглашали зайти в следующее воскресенье, но он с горечью ответил:

— Непривычен я к светлицам. Нам, барщинникам, курные избы милее.

— Так, верно, девушки вашего края дымом и копотью покрыты? — пошутила Юлите.

Бойкие слова хозяйской дочки задели Пятраса, но он не нашелся, что ответить.

— А ты с виду не закопченный и дымом не пахнешь, — не унималась проказница.

Пятрас сердито усмехнулся:

— Что же… Пока у королевских батрачу, дым выветрился, но кости ломит не хуже, чем на барщине.

Адомелис вспыхнул и на прощание застенчиво заглянул Пятрасу в глаза.

После ухода гостя отец спросил у дочки:

— Так каков барщинник? Похоже — сильный парень!

— А что за человек! И ученый, как наш Адомелис. А то и побольше, — нахваливала дочка. — Только, видно, упрямец.

Отец покосился и сердито заворчал:

— Ты у меня смотри!.. Тебе не пара… Пусть и племянник Бальсиса — с барщинниками родниться не собираемся.

Юле зарделась ярким румянцем. Не проронив ни слова, вышла из хаты.

Установилась ясная погода. Крестьяне села Лидишкес готовились к большой страде — сенокосу. За несколько дней до условленного срока хозяева начали собираться. Надо было осмотреть косы, отыекать заброшенные с прошлого года оселки, смастерить бруски.

После обеда по всему селу раздавался стук отбиваемых кос. На каждом дворе в саду, в тени деревьев, на чурбаке, пне или скамеечке сидел сам хозяин и, оседлав вбитую в землю или в деревянный треножник небольшую наковальню, называемую бабкой, придерживая левой рукой разложенное на бабке лезвие, правой отбивал косу. От времени до времени он слюнявил молоток и ровными, мерными ударами бил по узкому лезвию, следя, чтобы оно не сбивалось на сторону и не крошилось. По всей деревне раздавался жесткий, сухой стук. Казалось, будто неисчислимое множество дятлов бьют железными клювами по крепкой, окаменевшей коре. Временами кое-где раздавался звон косы, затачиваемой на оселке или бруске.