Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

Оселки — узкие, длинные каменные точила — держались многие годы, но бруски приходилось ежегодно изготавливать наново. В дальнем углу двора или сада над огнем, распространяя острый смрад, кипел котелок смолы, смешанной с дегтем. Когда вскипала смола, туда сыпали мелкий песок и застывающей кашицей густо об" мазывали с обеих сторон узкую, двухдюймовую дощечку. Такой брусок не так быстро стачивал лезвие. К нему прибегали только, если коса уже основательно затупится.

Стук и звон направляемых кос, едкий запах смолы, поднимавшийся кое-где голубой дымок — все это возбуждало особое чувство у жителей села Лидишкес. Сенокос здесь был не только тяжелым трудом, но и своеобразным развлечением. Жители села арендовали большой участок казенных лугов у живописного озерка Жельвис. За лугами и озерами поднимались высокие косогоры, заросшие орешником, черемухой, рябиной и березками. А с одной стороны — красивая темная стена леса. Чудесная трава росла на жельвисских лугах. Одна беда — луга не возле деревни, далековато, верст за пять. Поэтому выбирались косить на несколько дней, до полного окончания работы. Неудобство, с которым постепенно свыклись, стало вносить разнообразие в тяжелую страду.

И в нынешнем году накануне сенокоса всколыхнулось все село. С каждого двора шло по двое мужчин: сам хозяин с сыном или работником, к ним присоединялось еще несколько бобылей, выговорив за труд по возу сена для коровы или козы. Собиралось более двадцати человек. На луга отправятся с вечера, заночуют в лесу, а завтра на восходе с росой уже будут прокладывать первые прокосы. Вместе с ними поедет повозка, груженная сермягами, тулупами, попонами и прочим скарбом — ведь будут ночевать под открытым небом. Еду должны всякое утро доставлять женщины.

Солнце уже заходило, когда мужчины гурьбой вышли из деревни. По дороге к ним присоединялись те, что жили подальше, а у околицы с убогих двориков примкнуло несколько хибарочников и бобылей. Каждый нес на плечах косу. Никто не согласился бы, чтобы ее везли за ним. Когда с тенистой деревенской улицы вышли на открытую дорогу, в лучах заходящего солнца ярко заискрились косы.

С Бальсисова двора вышел сам хозяин с Пятрасом, только шли не рядом. Молодежь с шутками и выкриками выступала впереди, а старики шли позади, посасывая трубки, рассуждая о работах нынешнего года, сетуя на батраков и работников, жалуясь на трудные времена, чинши, подати, поборы.

Вечер был тихий, далеко разносились голоса и смех молодых парней, где-то покрикивали подпаски, у пруда стучали вальки, гомонили окончившие стирку бабы, откуда-то долетала песня.

Звуки стройно сплетались в закатной тиши и, хватая за сердце, манили слиться с этим вечерним покоем. Адомелис, ни у кого не спрашивая, словно угадав общее желание, завел тонким голосом:

Парням понравилась песня, и все они дружно поддержали Адомелиса:

Пятрас Бальсис не слыхивал этой песни. Он не столько подтягивал, сколько вслушивался, стараясь запомнить мелодию и слова. А песня рассказывала, как ту сестрицу повстречали три паныча — недобрые баре, как отобрали у сестрицы завтрак, да еще и ручник. И призывала песня братьев:

Догнали братья обидчиков, мечами рубили и зарубили. Волновала песня молодые сердца, и последняя строфа, поддержанная сильным голосом Пятраса, сурово понеслась к самому лесу, что чернел в алых закатных зорях:

И как живая снова предстала Катрите перед Пятрасом. Может, обижает ее пан, как панычи ту сестрицу? Жилистая рука Пятраса крепко стискивает косовище. Никто и не догадывается, какие у него мрачные мысли. Обидит пан Катрите, так Пятрас, видит бог, зарубит его не мечом, как в песне, а хоть этой косой, которая сверкает алыми огоньками у него на плече.

Когда добрались до лугов, солнце уже закатилось, но еще не стемнело. Короткие июньские ночи не сразу овладевают пронизанными солнечным светом небом и землей. Косари узнали привычные места. На опушке быстро отыскали полянку, где в прошлом году разводили костры и ночевали под разлапистыми дубами. Старшие уже тащили с воза кто тулуп, кто сермягу, кто попону и выбирали места для ночевки поуютней и потеплее, ибо ночь предвиделась светлая и прохладная. Другие собирали хворост для костра, думая вздремнуть у огонька часик-другой.

Но молодежь задумала искупаться. Недалеко от привала расстилается озеро, свободное от тростников и тины, с крепким дном, с чистой водой. Вскоре в вечерней тиши разносится плеск воды и покрякивание парней:

— У-а!

— Оп-ля!

— Э-э!.. О-о!

Выкрики летели над озером, неслись по лугам и орешникам, гудели по лесу. Не одна птица, напуганная ими, забивалась подальше в лес, а с сосен, что на той стороне озера, с неистовым карканьем взвилась стая ворон и в страхе кружила над деревьями.

Тем временем на просеке вспыхнул костер. Парни, размахивая руками, дрожа от озноба и стуча зубами, обступили огонь. Смех и прибаутки, может, не затихали бы всю ночь, если бы старики не цыкнули на парней и не погнали спать.

Едва лишь первые солнечные лучи затеплились на верхушке самой высокой березы за озером, как старый Зубрис, самый трудолюбивый и самый скупой хозяин во всем Лидишкес, проснувшийся первым, ухватил брусок и несколько раз ударил по косе. Гулкий отзвук, словно колокол, всех сразу поднял на ноги. Каждый знал — на сенокосе надо шагать за самыми быстрыми и не отставать.

Сборы были недолги. Мужики опоясывались, подвешивали к поясу деревянные ножны для бруска и оселка, забирали косы и отправлялись на луг. Старики огляделись, где какая трава, куда клонится, с какой стороны начинать первый прокос. Впереди пошли хозяева: Зубрис, Бальсис, Вянцкус, за ними следовали сыновья, батраки и бобыли. Многолетний опыт придал старикам уверенность, и они спешили потягаться с молодежью.

Вскоре по широкой полосе луга, на ровном расстоянии друг от друга растянулись косари. Все — и одних рубахах, с непокрытыми головами. Казалось, будто огромные птицы движутся, покачиваясь и распластывая крылья. Утренняя прохлада ускоряла работу. Свежеотбитые и правленые косы легко укладывали траву, смягченную росой. Никто не задерживался, чувствуя за собой в нескольких шагах шуршание следующей косы. Те, кто послабее, вроде Адомелиса, забирали прокос поуже. Зато Пятрас Бальсис гнал саженный прокос и густо укладывал пышную, пестреющую луговыми цветами пахучую траву. Каждый, дойдя до конца, неторопливо возвращался, и это служило минутным отдыхом. Потом несколько раз проводил оселком по косе и брался за новый прокос.