Клыч Кулиев - Махтумкули

Он уселся, протянутую сыном подушку положил на колени, взял обтянутую бархатом книгу и долго сидел задумавшись, не отрывая взгляда от каллиграфически написанных строк. Потом закрыл книгу и положил ее на место, любовно погладив пальцами изрядно потертую обложку. Он был диван Сейида Имадеддина Несими [20] Несими — наст. имя Сейид Имадеддин (1369–1417), азербайджанский поэт, в газелях воспевал земные радости и преклонялся перед разумом человека. За богохульство с него с живого содрали кожу. . Довлетмамед приобрел ее давно, в Бухаре, много раз перечитывал от корки до корки. Вот и Махтумкули интересуется сочинениями вольнодумца-мученика. Уже не собирается ли взять книгу с собой, в Хиву?

— Собираешься Несими взять с собой, сынок?

— Нет, — покосился на книгу Махтумкули, — не собираюсь. Но Несими — необыкновенный поэт, много мыслей рождается, когда читаешь его.

— Несими умный поэт, — не сразу отозвался Довлетмамед, — да судьба изменила бедняге.

— В этом не он виноват. — Махтумкули подождал вопроса: «Кого же в таком случае винить?», не дождался и продолжал: — Его соперниками были властители… «милосердные и гуманные» властители, не так ли, отец? Кто кроме них мог пойти на подобное зверство — содрать кожу с живого человека?

Довлетмамед машинально кивал головой. Он знал, что учащиеся медресе и в Бухаре, и в Хиве заводят диспуты о подвижнической жизни Несими, некоторые даже считают его примером борца за торжество истины, тяготеют к его философии. Такие рискованные беседы в воинствующей ортодоксальности Хивы могут привести к несчастью. Хотелось остеречь сына, предупредить, что в случае если речь зайдет о таком сложном вопросе, как трагическая судьба Несими, надо вести себя осмотрительно, не увлекаться горячкой диспута, не болтнуть лишнего. А лучше всего вообще в стороне от подобных разговоров держаться.

— Милосердие и гуманность, сынок, дело нужное. Однако не надо забывать и о том, что сам человек живет милостью аллаха.

— Да, — согласился Махтумкули, — вся вселенная, все живое и род человеческий в том числе существуют милостью всевышнего. И никому не дал он столько ума и возможностей, сколько имеет человек. В людей вложен особый смысл аллахом, а все равно в нашем жестоком мире человек ценится ниже сухой былинки. Может, это противоречие и заставило Несими вытерпеть нечеловеческие муки, но не отречься от своих убеждений?

Вопрос о Несими принимал нежелательный оборот. Довлетмамед и сам видел, что люди ценятся не дороже самана, сам искал путей для улучшения их судьбы. Он обращался за советом к мудрости древних философов, беседовал с теми из современников, кого почитал за людей умных, за талантливых аналитиков, — и никто пока еще не дал прямого ответа: «Вот он, этот путь!» Каждый по-своему строил предположения и догадки, да толку от догадок практически нет никакого. Человечество в основе своей прозябает, ценность жизни не повышается, а скорее наоборот.

— Судьба каждого написана на его лбу, сынок, и восставать против неизбежного — все равно что черпать решетом воду. Кто не найдет своей доли на этом свете, тот получит осуществление желаний на том, в загробном мире… Махтумкули поправил сползший с плеча халат. «На том свете… загробный мир…» Кто его видел, «тот свет», кто испытал на себе его тепло и его холод? Толки о нем — это откровенное суесловие, спекуляция на неустроенности жизни человеческой. Да разве скажешь об этом отцу. Последнее время он то и дело кивает на загробный мир. Может, преклонные годы берут свое, а может, разочаровался в безрезультатности поисков истины. Так или иначе, но упование на потустороннее вознаграждение утешает мало.

Строки появились на свет совсем недавно. Как правило, Махтумкули сразу же читал новые стихи своим единомышленникам и друзьям. Эти же еще не коснулись ничьего слуха, не покинули четырех стен отчего дома. Пока властелином их был автор, и он не торопился выпускать крамолу на степной простор, ибо тогда власть над ними будет потеряна, а всех последствий не предусмотришь. Это ведь тебе не выпад против безликой судьбы и даже не упреки того или иного владыки, это — сомнение в основе основ!

— Да, отец, аллах дал нам все возможности, чтобы вольготно жить на этом свете. Все зависит от того, как мы сумеем воспользоваться пожалованными благами.

— Вот именно! Вот именно! — Довлетмамед был удовлетворен. — Разве создалось бы нынешнее жалкое положение, довольствуйся мы тем, что предопределил аллах, живи мы в мире и согласии. Но мы игнорируем заветы Всевышнего, мы не проявляем заботы о ближнем своем. Надо больше строить караван-сараев, больше копать колодцев и наводить мостов, сооружать мечети и школы, надо создавать условия для расширения пастбищ, для развития земледелия. Ничего этого не делается или делается очень мало. Виноваты мы сами. Народу должно объединиться — вот первая, самая важная проблема. Когда объединившиеся роды и племена вручат меч воли своей справедливому повелителю, легче будет ступить на путь истины и благоденствий.

Справедливый правитель — это была идея фикс отца, его святая святых. Можно было бы ему сказать те слова о «справедливости» падишахов, что говорились Мяти и Ягмуру под ореховым деревом, да стоит ли лишний раз огорчать старика. Довлетмамед бесхитростен и мягок, он ищет пути устранения мирских невзгод с присущей ему естественной сдержанностью и умеренностью, отвергая социальные бури и потрясения Он призывает султанов и падишахов к милосердию, увещевает имущих кормить голодных, одевать голых, быть заступником обездоленных. Является ли это отображением реальности? Вряд ли. Никто не видел справедливого падишаха, разве что в сказках да легендах о них рассказывается, никто не засвидетельствовал факта, когда богатый безвозмездно кормил бедного. Ведь именно их тирания и алчность способствует оскудению мира.

— Суфий Абу Бакр аш-Шабли, желая избежать житейских соблазнов, насыпал себе соли в глаза и ослеп. А я полагаю, отец, что если человеку не суждено видеть прелестей мира, не дано наслаждаться его благами, то зачем вообще рождаться на свет? Не для того же аллах наделил нас глазами, чтобы сыпать в них соль!

Довлетмамед был согласен с сыном. Он и сам с наслаждением созерцал природу, принимая ее в самом широком смысле слова, радовался весеннему цветению, полной грудью вдыхал благодатный воздух осени. Он постарел, но принимал участие в празднествах, слушал бахши и сказителей, с интересом наблюдал, как юноши испытывают силы в единоборстве. Конечно, надо быть справедливым — его жизненные соки потеряли свое буйство, ослабло тело, потускнели желания. Говорят, сердце не стареет. Не совсем это так, к сожалению. Да и как ему не стареть, если за долгую жизнь выдерживает оно тысячи жизненных перипетий. С трудом выдерживает иной раз. Как же сохранить первозданность бедному человеческому сердцу?