Клыч Кулиев - Махтумкули

Когда дошел черед до заключительной строфы, Нурджан не выдержал — ударил по струнам дутара и запел!

Тишина взорвалась восторженными возгласами. Улыбка удовлетворения скользнула по губам поэта. Он прочитал еще одно стихотворение, и опять последнюю строфу подхватил Нурджан, и снова раздались возгласы одобрения. Лица слушателей то оживлялись, то становились сосредоточенными, то печаль набегала на них. Они воспринимали мысли поэта как свое собственное, как выстраданное, как выкипающее из глубины души.

Махтумкули сделал паузу. Его не торопили, ждали. А в его памяти проплывали строки стихотворения, которое мало кто слышал. Оно было написано еще в Хиве и предназначалось для чтения на празднестве Гаип-хана. Нуры Казим категорически отсоветовал, предвидя неприятные, а может, даже непоправимые последствия — хивинский владыка в раздражении часто не помнил себя. Да и сам поэт понимал, что такие стихи вызовут неодобрение Гаип-хана. Это — в лучшем случае.

В худшем же… Но о худшем не стоило думать. И поэтому он отказался от своей затеи, написав взамен стихи о пророческом сне.

Теперь настало время отдать стихи народу. Они должны понравиться, вызвать у людей чувство национальной гордости, уважения к человеческому достоинству. Это было очень кстати, перед совещанием с правителем Астрабада. И Махтумкули стал читать, повысив голос:

Уже первые строки как-то необычно оживили слушателей. Кто-то заерзал на месте, кто-то вытягивал шею, словно разглядеть что-то пытался, кто-то возбужденно толкал локтем соседа, призывая к вниманию.

Махтумкули продолжал:

Вдохновляющая сила заключалась в чеканных строках. Со всех сторон посыпались слова благодарности, пожелания здоровья и долгой жизни. Было такое впечатление, что сама степь очнулась и заговорила.

Махтумкули ждал, пока люди успокоятся, и вспоминал фразу, сказанную им Нурмамед-баю: "Упорно топтал и принижал нас лютый враг, но не вымерли среди туркмен потомки Гер-оглы". Нет, не вымерли! Вон как шумят! Робкого и покорного стихи так не вдохновят…

Вскочил Нурджан, замахал руками, закричал, чтобы все немедленно угомонились. Шум быстро стих, и вновь степь замерла, лишь дружный хор сверчков славил вселенную да изредка подавала издалека голос, словно спрашивала о чем-то неуверенно, печальная ночная птица.

Самая больная боль, самые сокровенные чувства людей открывались навстречу стихам. Разве не разногласия, не междоусобицы глазная беда? Разве не они в первую очередь мешают народу противопоставить врагу настоящую силу? Не убавятся ли сразу бедствия и лишения, живи все племена единой семьей, совершай трапезу за общим дастарханом?

Махтумкули и сам переживал вместе со своими слушателями, ибо заветные мечты его были воплощены в эти строки. Да, нельзя их было читать перед Гаип-ханом — народ должен был первым услышать о себе самом и о своем будущем!

Поэт кончил читать, а слушатели молчали, сидели, будто заколдованные. Такого еще не было, чтобы люди молчанием приветствовали стихи любимого поэта. Стихотворение вдохновило их, они ощущали прилив сил, всплеск энергии. Они были готовы на подвиг! Но не было слов, чтобы выразить все это, и они молчали.

— Ну-ка, дайте дорогу… пропустите меня… — послышался старческий голос, и к центру круга из задних рядов пробрался высокий, худой, с испитым лицом аскета старик. Протянул обе руки Махтумкули, в голосе его было благоговение:

— Такие слова приличествуют самому пророку… Долгой жизни тебе, сынок! Долгой жизни и исполнения всех твоих святых желаний!

Старик обнял Махтумкули.

Степь грохнула раскатами одобрения и восторга.

В клубах пыли двигались к Куммет-Кабусу две сотни джигитов астрабадского правителя. Они были вооружены до зубов. Мало того, шестерка коней тащила пушку. Было видно, что правитель не собирается терять время зря, что собирается блеснуть перед туркменами своей мощью, припугнуть их.

Нурмамед с группой наиболее влиятельных старейшин выехал правителю навстречу и поздравил его с благополучным прибытием на порядочном расстоянии от Куммет-Кабуса.

А вокруг минарета уже собралось великое множество народа. Поблизости от юрты ждали те старейшины и вожди иомудских и гокленских родов, которые не вошли в группу Нурмамеда. Они смотрели на приближающийся отряд, смахивающий на все, что угодно, только не на мирную делегацию, негромко обменивались репликами. Среди них находился и Махтумкули, одетый так же буднично, как и минувшим вечером, лишь вместо тюбетейки на голове у него была черная папаха из обычной овчины.

Аннатувак глядел на пушку, усмехался, покачивая своей роскошной белой папахой.

— Один умный человек спросил: "Что ты гость — это понятно, но почему у тебя в руке нож? Правитель Астрабада на такого гостя похож: едет на мирный совет, а за собой пушку тащит. Или заранее знает, что его желания не совпадут с нашими? Так все равно пушка ни к чему.

Ему никто не ответил, лишь Махтумкули проронил:

— Об этом у правителя надо бы спросить.

Аннатувак-хан скосил на него веселый и внимательный глаз.

Светло-серый ахалтекинец пенил удила, играл под всадником, облаченным в парадный военный мундир с золотым шитьем, усыпанный драгоценными камнями. Все взоры были устремлены на правителя. Случись такое несколько лет назад, в годы царствования Надир-шаха, когда правитель был властелином, всех держал в железных руках, любого мог бросить в узилище или казнить, встреча выглядела бы иначе. Не на ногах, а на коленях стояли бы встречающие, лбом дорожной пыли касаясь, и не лица зевак, не испытующие взгляды видел бы правитель, а однообразие согнутых спин. Сейчас же никто и не помышлял падать ниц.