Оскар Хавкин - Дело Бутиных

«Убыток по нашим средствам не велик, отдельно взятый, а вот купно, когда одно бедствие к другому», — подумал старший.

— Каково же наше общее финансовое положение? — спросил он как можно спокойней. Ох, как же давит этот непереносимый зной, будто утюгом раскаленным по груди. — Велики ли долги?

— У нас на три с половиной миллиона неоплаченного кредита, — с видимым усилием ответил Михаил Дмитриевич на прямо поставленный вопрос. — Однако ж быстро добавил: — Сумма значительная, но не весь кредит срочный, есть с переходом на другой год.

— Какие долги наиболее тревожат вас? Назовите, друг мой.

Ни звука упрека. Ни слова о тех стародавних спорах. И во всегда чистых и ясных чуть выпуклых матово-голубых глазах — ни тени обиды или раздражения.

Не оценить деликатности и благородства брата Михаил Дмитриевич не мог. Он положил узкую смуглую руку на широкую холеную руку старшего, покоющуюся на книге, словно она была безмолвным и важным свидетелем трудного разговора.

— Около полутора миллиона неотлагательны. Столько должны были дать нам наши прииски. По прошлым добычам. Нынче они едва покроют десятую часть полученных ссуд. Остальным кредитам сроки еще не подошли.　

«Но близко подступили, — подумалось старшему. — Не за горами».　

— Что же вы намерены предпринять? — этот вопрос закономерно вытекал из предыдущего. — До сих пор распорядитель дела выходил из всех испытаний с честью.　

— Без вашего совета я ничего не предприму.　

И это прозвучало как запоздалое признание неправоты и просчета.　

— В таком случае давайте вместе думать! Наш капитал, если мне не изменяет память, где-то зашел за семь миллионов, не так ли?　Да. Чуть поболе.　Нет ли запасов, чтоб извернуться? — Николай Дмитриевич тяжело вздохнул. Сухой воздух тяжко давил грудь. — Еще бы, пожалуй, кваску испить… Когда ж эту пустыню ханаанскую минуем!　

Михаил Дмитриевич наклонил кувшин, налил квасу старшему, подлил себе.　

— Должники и у нас есть, и суммы значительные, — ответил он, когда оба осушили свои кружки. — Так ведь не пойдешь вне срока отбирать данные фирмой кредиты! Деловой мир тут же приметит. За золото кой-кто задолжал. И срочные платежи подошли по нашим кредитам. Но не более полумиллиона наберется!　Что же, друг мой, остается одно: распродать кой-что, — просто, без сожаления и колебаний сказал старший Бутин. — Какой-нибудь из заводов, пяток-другой приисков. Было семь миллионов, станет на миллион меньше. Зато тем миллионом отпихнемся от большей беды!　

Михаил Дмитриевич, несмотря на жару и духоту, резко поднялся с кресла. Вся его длинная сухощавая фигура напряглась. Черные узкие глаза зажглись острым, упрямым огоньком.　

— Вот уж не ожидал от вас! Столько лет прикупать имущество, расширять дело, заводить новые предприятия, тратить на это и средства, и силы; и волю, и ум, вносить усовершенствования, установить торговые сношения с первейшими фирмами Москвы и Петербурга, завоевать медали на Московской политехнической выставке, диплом Парижской Всемирной выставки и даже рескрипт короля Португалии о присуждении ордена Иисуса Христа за заслуги перед человечеством! И миллионы эти наши — только ли нам принадлежат?.. Сто тысяч людей нашего края имеют работу, кров, пищу, для них построены больницы и клубы, для их детей школы. А сколько достойных людей благодаря нам получали пристанище, возродились к жизни, сумели применить в Сибири с пользой свои знания и способности. И как много еще мы должны предпринять для благосостояния края! Кто за нас будет насаждать и хлебопашество, и сады, и новые машины, и о людях заботу проявлять? Неужели все, что мы с вами возвели и что впереди, пустить на ветер, развалить своими же руками! Друг мой, брат мой, это ли вы мне советуете!

Он вдруг представил себе Николаевский завод на речке Долоновке и огромный вырытый там пруд, больницу, училище. Даже богадельню для стариков построили. И все пустить в чужие руки!

— Для меня, — сдержанно и хладнокровно сказал старший, — для меня решающий довод лишь тот, что распродажа привлечет опасное внимание публики. Что же вы предлагаете взамен моего предложения?

— Я возьму еще кредит. Мне дадут. Я ударю кредитом по кредиту. Я найду этот миллион.

Его вдруг привлекла книга в руках брата. Пухлый том в кожаной корке.

Это был Диккенс на английском.

— «Домби и сын»! — вскричал Михаил Дмитриевич. — Вы знаете, что я люблю Диккенса!

— Не считаете ли вы, что я немного похож на Домби в его трагические дни?

— Нет, — ответил брат. — Пока не нахожу. Но когда вы пуститесь на поиск недостающего миллиона, помните, что на свете есть Каркеры!

Трудно определить, когда именно между Михаилом Дмитриевичем и его второй женой Марьей Александровной началось отчуждение.

В тот короткий промежуток меж Масленкой и свадьбой они виделись урывками, — от встреч этих осталась в памяти яблочная свежесть снега, сумасшедший полет тройки, колючая сладость поцелуев, ощущение наступающей взаимности. Это промчалось одним вихревым мгновением, они не успели приглядеться друг к дружке, — а тут уже сборы Бутина в дальний путь и его заокеанская трехмесячная поездка, после чего долгая задержка в Петербурге и чуть ли не сразу по возвращении в Нерчинск — свадьба, две свадьбы. Если рассудить здраво, то после поцелуев в розвальнях на Масленице — сразу законные объятия в большом доме на Соборной площади.　

Они были вместе уже десять лет, и за все годы ни разу не поссорились, ни разу не обменялись грубым словом, ни разу не выразили явного неудовольствия по поводу какого-либо поступка с его или ее стороны. Он был предупредителен и ласков. Она внимательна, сдержанна и ровна. А не сближались. Напротив, понемногу, вершок за вершком, расходились все дальше и дальше. Марья Александровна оказалась, вопреки жарким поцелуям на Масленицу, на редкость холодной и невстречной. Никогда не откровенничала, не делилась, все больше замыкалась в себе. Хотя всегда подавала нищим, любезно улыбалась на приветствие, а с прислугой всегда ровна и спокойно-требовательна. Однако же чувствовалась в ней душевная отстраненность, заставлявшая как знакомцев, так и домашних, нуждавшихся в денежной помощи, добром совете, обращаться к величавой, нарядной и неизменно расположенной и терпимой к людям Капитолине Александровне. У той ухоженность прически, ожерелье с медальоном, широкий золотой браслет и длинные сережки с рубинами или сапфирами своим блеском не могли укрыть теплое лицо и смотрящие с добрым вниманием живой синевы глаза.　

Может быть, положение неполной хозяйки дома усугубляло в Марье Александровне природную отрешенность, делало ее все более замкнутой, чем была она по своей натуре. Однако же ее не стесняли ни в чем. Капитолина Александровна настолько погружена в свое попечительство и музыкальные занятия с девочками, к тому же повседневные заботы о муже. Появление в доме новой невестки рассматривалось ею как благодать Божья. Она охотно уступила ей и ключи и распоряжение прислугой. «Это пусть решит Марья Александровна», или: «Я обращусь к Марье Александровне и вместе решим», — так что жена младшего Бутина не могла сетовать на то, что ее престиж в доме не на высоте.