Оскар Хавкин - Дело Бутиных

— Ваше дело, Савелий Никанорыч, и ваше право, я хотел только предупредить, что раз меня отвели, то администрация считается незаконной, — сказал миролюбиво Бутин, и Шешуков, ожидавший громовой баталии, снова почесал за ухом. — Нам бы хотелось знать: господа Юдин, Тецкий, Гречишкин, Марьин в полном согласии высказывались, неуж никто не вступился за меня?

На смышленом, рыжеватом от бороды, усов, бровей и ресниц лице Шешукова сначала можно было прочесть: «А что вы меня допекаете? Пойдите к ним, пусть сами скажут!» Но господа не шумели, подход был вежливый, уважительный, зачем ему-то ерепениться.

— Я так, господа хорошие, скажу: Иван Степаныч сурьезные цифры приводил, купцы даже очень резкие выражения употребляли, а вот Кирилл Григорьевич, господин значит Марьин, тот возражение делал, что, мол, без вас никак нельзя. Ну а я, как все.

Он развел руками — разговор был окончен. Что с него взять, — он не закоперщик, закоперщик сбежал в Томск.

…Что же дальше?

— А дальше вот что, Афанасий Алексеевич, вам надо спешно в Нерчинск: нет сомнений, что иркутяне отправят к нам доверенного для овладения имуществом. К делам никого не допускать, книги не показывать, те, что остались в копиях, ключи — никому, хоть кто.

— Будьте покойны, Михаил Дмитриевич, — казалось, Большаков только и ждал начала боевых действий, — у меня шибко не разгуляются!

— Иннокентий Иванович, к утру я составлю обстоятельную жалобу от себя и брата, снесете ее в иркутский городской суд. Там с разбирательством не спешат. Но поелику жалоба подана, то препона Хаминову: управление по закону остается в наших руках, время протянем, а там поглядим. Оставайтесь в конторе и следите за действиями Хаминова и прочих. А я, может, махну в Москву…

Он не махнул в Москву. Он, на удивление себе, махнул в черемушник на Хиле. Что-то позвало — до стеснения в груди. Скорее туда, скорее…

И знал об этом лишь один Петр Яринский — ненавязчивый, преданный, чувствующий, когда должен быть рядом, когда исчезнуть в тайге.

Этот уголок нерчинской тайги притягивал Бутина особенно в самом начале весны. Еще нет тепла, в воздухе ночью еще студено, но солнце с утра до того ярко, что снег на крутых склонах и открытых закрайках леса рыхлеет и подтаивает. У чуткой к дыханию весны белой вербы неожиданно проклюнутся тонкими усиками листочки, зашуршат в голых ветвях невесть откуда налетевшие зеленокрылые галки, а в синем небе, словно живые комья снега, откуда-то с юга потянут пухлявые пуночки и хохлатые, в желтом наряде, похожие чем-то на уланов, бойкие свиристели.

А то приедет Бутин на Хилу, когда разгул весны и лишь гольцы в белых шапках с холодной важностью глядят на оттаявшие плесы, вспыхнувшие багулом склоны, на голубое раздолье ургуя и мохнатые бусины ивовых сережек. Вот уже и оранжево-коричневые бабочки-крапивницы машут широкими крылышками, и толстые важные лягухи вылезли на солнцепек!

А в расцвете весны на побережье и на угорах полное раздолье для цветов, птиц и зверушек — и забока, и берега Хилы, и склоны сопок, и черемушник дышат, шевелятся, — малиновый багульник и светло-голубой подснежник густо цветут на всех склонах, на всех полянах, все зелено вокруг, и не одна-две птичьи стайки над землей, водой и в кустах, а сотни малышей-оляпок, длиннохвостых снегирей, пляшущих плисок, трехпалых дятлов, белошапочных овсянок, сибирских жуланов, несметно полевок и бурундуков шебуршит и возится в поисках корма, — в один прекрасный день ты видишь, как зацвели жимолость, смородина, черемуха, и белый покров их, и смолисто-пряные запахи бередят душу…

Отрадно впятером (с Серафимой), чаще вчетвером — он, Зоря и детишки — выйти на пустынный бережок Хилы, или забраться в заросшую кедровым стлаником сопку, или пробраться тропкой Яринского в глубь ближней тайги, дышать свежестью оживших берез, листвянок, ольхи.

— Вот это, я знаю, огоньки, — говорит худощавый и смугловатый, в отца, Миша. — А мама говорит — купальница!

— Так это, сыночек, одно и то же!

— А вон пушица, пушица, она беленькая, а будет красная, — кричит Фила. Сама в белой шапочке и красном платьице, похожая на воздушную пушицу!

Часто, с хитростью прищурив черемушные глаза, сынок звал глубже в тайгу и там показывал на ружье за плечами отца:

— Папа, стрельни, а? Ну просто так, стрельни!

Он высоко над головой вздымал свою двустволку, нажимал курок, Зоя зажимала уши, Фила визжала от страха и восторга.

И почти тут же откуда-то из-за хребта отзывалось, чаще трижды: бах-бах-бах.

— А я знал, что дядя Петя услышит! Я знал!

И Бутин знал. Знал, что Яринский рядом, и если надобен, то надо лишь дважды стрельнуть, и он тут как тут, можно в случае чего снарядить в Нерчинск: парень, с его разрешения, время от времени навещал мать, тогда и в дом Бутиных заглядывал…

А вот весна нынешняя негодная. Солнца, как всегда, много, тепло нарастает, а влаги мало. Зима простояла малоснежная. И прошлогодние суховеи сказывались. Земля и реки испаряли под лучами солнца все, что могли, а весенние дожди реденькие, непродолжительные: дождинки исчезали, не доходя до земли. Птицы тревожно молчали, зверушки прятались по норам, листья кустарников жухли, цветы вяли.

В большой тревоге, хотя и отдохнув душой, Бутин со своим ординарцем покидал Хилу, перебираясь на вершину Дарасуна, поближе к приискам. Тут у бутинского семейства, неподалеку от Усугли, стоял большой, затейливо построенный дом с застекленными верандами, с летней кухней на участке и всеми необходимыми для временного пользования сооружениями. Дом прямо в тайге, сосны и листвянки касались ветвями окон. В прошлые годы в доме было людно. Каждый член семейства — и Николай Дмитриевич, и Капитолина Александровна, и Татьяна Дмитриевна, и Марья Александровна, и Чистохины, и Налетовы, и великий друг Диониса сизоносый Иринарх, и красивая баловница-воспитанница Анютка — все имели свою комнату: у кого с балконом, у кого с верандой, и еще в домике помещения для гостей, наезжавших сюда в субботние и воскресные дни на день-два с туесками и чуманами для сбора ягод и грибов — то на именины, то в цветочный Троицын день, день Аграфены-Купальницы, в Петровки, рыбацкий праздник, в «сердитый» Ильин день, в праздник пчелиного Спаса, в Успенье Богородицы и день Симеона Столпника, провожающий лето.

Бутин живал на дарасунской даче редко, разве когда объезжал этот куст самых прибыльных своих приисков. Он радовался, что дом сейчас пустоват, только Марья Александровна и два-три человека из

Бутиных приедут — можно собраться с мыслями и силами для новых сражений за фирму… Москва приберегалась на крайний случай.

С недобрым предчувствием поглядывал он на раскаленную синь неба и ждущую дождя землю. Дневная жара еще остужалась ночным заморозком, но они слабели, уступая душному тяжелому воздуху из монгольских степей и пустынь…