Оскар Хавкин - Дело Бутиных

И то Серафима в удивлении, что воротилась старуха другой, чем была: в новой кофте, в широкой юбке, распрямленная, в лице — повелительность, и ножками твердо, не хлябится, и несет она ведерный самовар, будто это у нее в руках морковка с грядки! А за старухой цельный хвост тянется: мужик лет сорока в чистой рубахе и при жилете, волосы расчесаны и маслом приглажены и борода аккуратная, ростом невысок, а так-то горазд, глаза лишь заплывшие да красные, то ли с вина, то ли со спячки. А за ним, Боже ты мой, сначала девочка, може, десяти, може, девяти лет, волосы что ленок, косички с черенок, за нею вторая, лет семи, та темненькая и вихорки на шее тонкой стружкой, а за той парнишечка шестилеток в рубашке с новой красной опояской, и он ее с важностью кажет, а ушки золотушные, чем-то смазанные. Думаю, все, а за ними еще один, на кривых ножках, вперевалку, сердитый, злую слезу кулаком утирает, чего-то бубнит в губу, може, тычком разбудили. Серафима заглядывает за спину мужику, сколько там их еще, а старуха говорит: «Все, садись, команда, за стол, чай с конфетами и пряниками». А у Серафимы в узелке печенюшки, вчерась пекла своим пострелятам, напополам с черемуховой мукой, и с собой взяла поесть, не успела, тут же развязала свою тряпицу и всем детишкам по две вышло этих домашних кушанцев, они в них вцепились, точно впервой эдакую сласть пробуют!

А мужик и не глянул на Серафиму, сидит, глаза в свою кружку. Старуха, чай по чашкам разлив, такую речь держит: «Я семь десятков прожила, человека единым духом определю: есть в нем искра божья или он чурка дров! Я за тобой, Серафима Глебовна, всю службу соборную глаз не сводила. Другая баба и очи к Царю Небесному возводит, и поклоны земные истово кладет, и свечи умильно возжигает, — а молитвенности душевной не видать… А ты одну слезинку проронишь — и вся твоя душа Богу и людям раскрыта! И все-то я твердила про себя, старая мученица Парасковья: хоть бы эта девушка не мужняя была и наш дом светом наполнила, хоть бы она вдового моего сына счастьем одарила, внучат моих лаской и теплом сподобила…»

Серафима сидит не шелохнется, мужик глазами стол прожигает, дети верещат, сколь у кого от печенюшек осталось, а старуха смиренная встает над столом — и как грянет, не слабым, старушечьим, а трубным голосом: «А ну, племя мое, вались доброй женщине в ноги!» — и грохнулась на колени перед обомлевшей Серафимой. И дети плашками посыпались, у старшей губы черемушной вязью обметаны, младшенький зажал в пальцах недоеденный кусок. А позади всех мужик, до полу согнувшись, побагровев словно от огня жилистой шеей.

Тут только и дошло до Серафимы, что старуха просит ее в сно-шеньки, мужик в женушки, а детки — в маменьки. С Хилы вышла одна, а тут вдруг кругом шесть. Поехала помолиться, душе отдых дать, а ее обжениться заманили! Сидит на семейство несчастное смотрит, на губки ребячьи в черемухе, жалко их всех, а что сказать — не может соображение взять. Хорошо, хоть мужик в ум вошел: «Маменька, дайте доброй женщине без насильничанья (так и сказал), своей волеей обойтись. Дома у себя пущай по душевности решит. А то — ступай на каторгу да и подумать не смей!» Серафима скороходом к Яринскому, он немедля запряг лошадей и сам умчал ее на Хилу. Никаких вопросов, хоть и видит, что она сумная. Глянет эдак весело да утешительно, байку про медвежью хитрость или заячью храбрость выскажет, и ближе к дому чуть полегчало Серафиме. Кого ж еще было с запиской в Иркутск послать, вернее Пети ни у нас, ни у Михаила Дмитриевича не найдешь.

— Как я могу без вас, Михаил Дмитриевич? — тихо и покорно вымолвила Серафима. — Я им-то нашлась сказать, что без дядиного благословения никак не могу. Ведь вы для нас и отец, и дядя, и все на свете. Как без вас можно? — А сама вся светится!

Судьба предложила девушке то, о чем она и думать не смела. Он, Бутин, сам должен был о ней позаботиться, годы ее у него на глазах проходили, а он, счастливый Зориной любовью и заботами ее сестры, и не помышлял о том, что у Серафимы теплится в душе думка о собственном счастье. Сыта, одета, обеспечена, этим довольна и более ей ничего не надо. Вот какая промашка. Хорошо, но как же все-таки без нее Зоря и дети, без ее забот и любви? Представить себе дом и черемушник на Хиле без Серафимы — это как прииск без воды! Как будут они — Зоря и малыши — коротать дни и ночи без нее? Не переселится же эта божья старушка со своей оравой сюда, на Хилу!

Погодить бы. Он бросил на Серафиму быстрый взгляд из-под сдвинутых в раздумье бровей: а сколько ей годить, господин Бутин! Вон она какая сейчас — в самом разе: молодая, расцветшая, и телом и душой пришла к своему часу. Постыдились бы, господин Бутин. Не она ли лелеяла с малых лет сестру свою, не она ли растила твоих детей, здоровенькими и ладненькими подняла их, — имеет же она право на свою жизнь!

— А вы-то, Серафима, вы-то сами? Свое-то желание есть?

В Серафиме все, казалось, напряглось, но она лишь прикрыла рот широкой ладонью.

Это было ее ответом.

А Зоря улыбнулась вопреки всему. Вопреки собственным слезам. Вопреки сложности собственной судьбы. Вопреки неизвестности, ждущей ее. Это было ее ответом. Она не могла, не смела удерживать сестру.

— Кто же из себя жених? — спросил Бутин свояченицу. — Если нерчуганин, полагаю, не безвестен для меня.

— У Духая складом ведает. Ошурков Ермолай Сергеич, из мещан, — едва выговорила Серафима, словно извиняясь за скромные чипы жениха, — вдовец, не купеческой гильдии, не чиновник, не военный.

— Знаю, у Духая в цене. Мужик работящий, дельный, только больно робкий да тихий… Он, что ли?

— Он самый, — глаза у Серафимы засветились, точно мужа ее нахваливали. И Бутин понял, что внутренне она уже решилась.

— Ну, Серафима свет Глебовна, значит, сватов поджидать или самим засылать?

— Как прикажете, так и будет, — прошептала Серафима, и за этим покорством стояла вся жизнь ее и все душевные муки: и Зорю с детьми оставлять больно, и замуж крайняя пора, и вас обижать худо, и себя тож, и здесь детки и там детки. Спокойная, покладистая, трудолюбивая Серафима, казалось, вечная хозяйка викуловского дома, безропотно сносящая свою судьбу ради счастья сестры, а теперь трепещущая в ожидании новой доли…

— Серафима, мы тебе обязаны всем. Ты многим жертвовала ради Зори и меня. Не знаю, как меня следует величать: дядей, или посаженым отцом, или сватом, — но я выдаю тебя замуж, и приданое тебе причитается только от меня.

Наверное, никогда его свояченица не глядела на Бутина так любяще, так преданно. Наверное, никогда до и после так проникновенно не целовала Бутина его Зорька.

Створка входной двери широко распахнулась от удара разом четырех крепких кулачков.

— Папа, мама, тетя, вы же обещали! Идемте на речку! Мы уже удочки приготовили — чебаков ловить!