Гусейн Наджафов - Лодки уходят в шторм

— Помилуйте, — начал выкручиваться Сухорукин, — меня не так поняли. Я имел в виду, что эти мелкие вопросы неуместны на сегодняшнем активе, их можно решить в рабочем порядке…

Словом, выступлений было много. Давно не проводилось в Ленкорани такого широкого и представительного собрания. Вот и хотелось каждому высказаться, поделиться наболевшим.

Коломийцев вспомнил такое же людное и бурное собрание в этом зале. Тогда здесь царило радостное возбуждение и ликование, в речах ораторов звучала твердая уверенность в победе над врагом. То было в начале мая, в первые дни рождения Муганской республики. А теперь… неужели это ее последние дни?

Слово взял Лидак. Зал — само внимание. Многие впервые слушали нового политкомиссара, и им хотелось узнать, что за человек сменил всеобщего любимца матроса Тимофея.

— Товарищи! Мы только что прослушали обращение Центрального Комитета партии. Я слушал, и мне вспомнились слова Владимира Ильича, сказанные им на Восьмом съезде партии. Не помню их точно, но он сказал, что вот мы собрались в самую опасную минуту потому, что империалисты делают очень сильную попытку раздавить Советскую республику. Будто о нас с вами сказано. Мы тоже собрались в самую опасную минуту. Английские империалисты натравили на нас мусаватистов и беломуганцев, чтобы раздавить нашу маленькую республику. Мы с вами вроде оазиса Советской власти, окруженного врагами. Но письмо товарища Ленина — сильное оружие в наших руках. Вот тут говорили, надо бороться с болтунами и шептунами. Правильно, надо. Но этого мало. Мы с вами должны противопоставить вражеской агитации свою, большевистскую агитацию. Конкретно: мы должны послать делегацию к беломуганцам, поговорить с обманутыми крестьянами, рассказать им ленинскую правду о Деникине и кулаках. А потом спросить их, какую власть они хотят иметь, свою, рабоче-крестьянскую, или они хотят, как сказано тут, — он взял газету и прочел, — "…довести дело до того, чтобы позволить Колчаку и Деникину перебить, перестрелять, перепороть до смерти десятки тысяч рабочих и крестьян"? Давайте пригласим их сюда, вот в этот зал, и спросим, какую власть они хотят. Я уверен, они сумеют разобраться, какая власть лучше…

— Правильно! — воскликнул Сухорукин, поднялся на трибуну, сп осил у Канделаки: — Вы позволите? — И, не дожидаясь разрешения, заговорил: — Смею вас заверить, идея общемуганского съезда… — Он обернулся к Лидаку: — Ведь именно съезд вы имеете в виду, не так ли?

— Ну, можно и съезд, — согласился Лидак, не догадывавшийся о далеко идущих планах Сухорукина.

— Вот именно, съезд! — поднял вверх указательный палец Сухорукин и тоном учителя продолжал: — Что для нас сейчас важнее всего? Отстоять свою республику от внешнего врага. А что для этого необходимо? В первую очередь — мир и согласие в собственном доме. Как видите, план Реввоенсовета разгромить муганское кулачество, чтобы обеспечить спокойствие в своем тылу и затем обрушиться на внешнего врага, не удался. А почему? Потому что в дом соседа с ружьем не ходят…

— Так это ж они к нам с ружьем суются! — крикнули из зала.

— Пришибяне предлагали мир привольненцам, но те отказались. И что же? Сегодня мы скорбим о наших товарищах. Я уверен, если мы сегодня предложим муганцам мир, они не отвергнут его и плечом к плечу с нами пойдут против мусавата. Заключим мир и сразу же, немедленно, — вы помните, как сказано в письме: "Прозевать или растеряться — значит потерять все", — немедленно созовем съезд. Вот тогда и спросим их, как сказал товарищ Лидак, какую власть они хотят иметь.

— Дельно говорит! Правильно! Послать делегацию! — огласился выкриками зал.

Поднялся председатель Реввоенсовета Наумов.

— Вполне согласен с вами. Оба предложения — и товарища Лидака, и товарища Сухорукина — дельные. Только спешить со съездом не будем. Сперва посмотрим, захотят ли хошевцы пойти на мировую. Пойдут, тогда поведем работу среди крестьян, откроем им глаза…

Утром делегация, состоявшая главным образом из уроженцев муганских сел во главе с Румановым-Асхабадским, обойдя стороной Форштадт, направилась в Николаевку. Но едва они вошли в Кумбаши, их тут же окружили солдаты.

Кумбаши — это промысел в устье небольшой, заросшей камышами болотистой реки Кумбашинки, впадающей в море у Кызыл-Агачского залива, неподалеку от Перевала. Кумбашинка издавна славилась обилием кутума, любимой рыбы талышей, которая водится исключительно в южных водах Каспия. Крестьяне из окрестных сел каждую весну собирались здесь на массовый лов кутума. В прошлом веке промысел облюбовали новоафонские монахи. Они взяли в откуп реку и рыбу, запретили населению лов. Построили хорошо оборудованный промысел, кирпичную церковь — скит, двухэтажный каменный дом с кельями монахов. В начале революции монахи бежали, и дом пришел в запустение.

Вот в этот дом привели задержанных.

В сводчатой трапезной франтоватый Хошев, в нарядной белой чохе, подошел к ленкоранцам, присмотрелся к каждому, будто выискивая знакомое лицо, и наконец спросил:

— Ну-с, что скажете, "товарищи"? С чем прибыли?

— С добром и миром, — ответил Руманов-Асхабадский.

— Ах вот как! — иронически протянул Хошев. — А я думал, и вы хотите предъявить нам ультиматум.

Офицеры рассмеялись.

— Мы должны встретиться и побеседовать с вашими солдатами, — заявил Руманов-Асхабадский.

— Никаких митингов! — отрезал Хошев.

— Любопытно, о чем вы хотите говорить с ними? — спросил Могилевский.

— Потолкуем по-братски, растолкуем им, кто их настоящий друг, а кто враг.

— Они знают, их враги — большевики! — усмехнулся Хошев.

— Полагаю, вы не хотите, чтобы вас растерзали за смерть полковника Ильяшевича? — спросил Могилевский.

— Полковник жив.

— Неправда! — перебил начальник контрразведки Пирумов. — Его нет в Ханском дворце. Чекисты вывезли его из города.

— Повторяю, он жив, — ответил Руманов-Асхабадский. — А вывезли из города, чтобы не подвергать его жизнь опасности.

— Где он сейчас? — недоверчиво просил Хошев.

— На Саре. Под домашним арестом.

— Чем вы можете доказать это?

— Ну, если вы не верите мне на слово…

— Не верю! И пока вы не принесете собственноручного письма полковника Ильяшевича, никаких переговоров!

— Пусть кто-нибудь один идет, — подсказал Могилевский.

Хошев кивнул в знак согласия.

— И дайте ему коня, — сказал он. — Вы в седле держаться умеете? — иронически оглядел он "цивильную" внешность Руманова-Асхабадского.

Делегатов заперли в церкви, а Руманов-Асхабадский поскакал на остров Сару. Через два часа он вернулся с запиской Ильяшевича. Полковник подтверждал, что он жив и здоров, заперт в кубрике баржи, и слезно просит прислать ему самогона, потому что вот уже сколько дней у него во рту ни капли не было.