Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

— Белых видел?

— Видел.

— Ну что? А они тебя?

— И они меня. Не рядом, а так, в недалекой близости… У речного поворота. Три человека. Ну, я, конечно, голый — узнать нельзя. Для видимости перекрестился, будто деревенский дурак. В воду вошел, по бокам хлопал, нежился, а сам норовлю все вглыбь да вглыбь. — Суслов передохнул. — Глыбко, товарищ командир, пешком тут не пройти.

После Суслова явился и второй искатель брода, а за ним и третий. И эти двое не нашли переправы…

Петр Димитрич рассматривает реку на карте. Опять после ложбины врет карта! Вот тут, где был Суслов, поперек реки прочерчены два тонких пунктира: брод. Брод в 1880 году, а теперь "глыбко"! Мы, взводные, заглядывая через плечо командира, тоже стараемся постичь, где может быть новый брод. Мы щеголяем друг перед другом научными догадками. Мы молоды и хотим казаться умными. По одним догадкам — брод должен быть там, где река уже, по другим — где шире, по третьим — на извилине реки. Петр Димитрич по-прежнему верит в лощины.

— Понимаете, — говорит он, — весенняя вода стекает в лощину и вместе с песком и с землей бежит в реку. Она намывает в реке мель. Следовательно, против каждой лощины может быть брод!..

Мы оживленно говорим и спорим, но мирно, будто дома. Это, вероятно, потому, что далекие выстрелы затихли и в лесу кроткий летний вечер… Но брода ведь нет, и скоро ночь, и нужно решать все… Я удивляюсь беспечности Петра Димитрича. Ну мы, мальчишки, каких-нибудь два года расставшиеся с гимназической партой, а ведь он совсем взрослый! У него настоящая семья в Смоленске — жена, дети.

Оказывается, он верил в Пантюшина, который жил в этих местах.

И этот четвертый искатель брода приходит. Он стоит перед Петром Димитричем — коренастый, белобрысый, с притворно равнодушными глазами.

— Ну что?

— Нашел, товарищ командир! — скучливо отзывается Пантюшин, и его ответ слышится так: "Конечно, нашел!"

И мы пошли к броду…

Деревья уже неразличимы. Из сумрака леса выступают то там, то здесь только белые тела берез. Карпову успели сделать перевязку, и он идет сам, опираясь на палку. Я несколько раз пропускаю мимо себя свой взвод, оглядываю людей: не потерялся бы кто. Тут не станешь аукаться! Хромающий Карпов служит мне вехой; на нем кончается взвод. Мы идем в тишине, избегая ступать на валежник, ища для ног траву. Но все же мы создаем какой-то шум, в котором слышатся подкрадывающиеся к нам шаги. Хочется остановиться, замереть и прислушаться: одни ли мы в лесу?

Между деревьями накапливается чернота — все гуще и гуще. На верху черноты силуэты голов. Это остановились первый и второй взводы. Подтягивается и наш, третий. Последним прихрамывает Карпов — все. "Тут пойдем! Брод!.." — проходит шепот по рядам.

Мы опять лежим. Слышен мимолетный ветер, задевший верхушки деревьев. Теперь можно наконец прислушаться: да, мы одни… Впереди нас — брод. Пройти по прямой версту по лесу, и будет брод — дорога к дому… Мы ждем ночи, ночи на реке. Тут, в лесу, уже давно темно. Я вижу, как вхожу в темную с черным блеском воду, поднимая над собой полевую сумку и кобуру с наганом… Но какое ощущение одетого человека в воде, я не знаю: холодно, тяжело, неловко? Самое большее, что знакомо со школьных лет, — это весной с мокрыми ногами прийти с улицы домой. Я вижу, как речная вода, доходящая до пояса, понижается, обнажаются колени и из ночи выступает наш берег. Вот тут, вероятно, под ветром, сразу будет холодно. Сапоги — как ведра с водой: ни поднять, ни переступить…

Я вдруг понимаю, что мне надо сейчас же, немедленно найти Петра Димитрича.

Я вскакиваю и, вглядываясь в землю, чтобы не наступить на лежащих, то быстро, то затихая на хрупнувшем валежнике, подвигаюсь вперед…

Петр Димитрич и командир первого взвода Бекасов, уткнувшись головами в куст, лежа курят.

— Петр Димитрич! — Голос у меня дрожит. — Мы идем с чужого берега, и нас могут принять за белых! — Я ложусь плашмя на землю и тоже просовываю голову в куст, чтобы лучше слышали мой шепот. — Ночью наши не разберут! Перестреляют! Они небось думают, что мы в плену или уничтожены… Надо дать знак им, что идут свои!..

Петр Димитрич тушит папиросу об землю и дотрагивается до моей руки:

— Все сделано… успокойся! Суслов уже перешел реку, и сейчас он у наших… Предупредил…

Я чувствую благодарность к Петру Димитричу, что он рассеял мой страх. И еще нежность. Нет, не нежность, а восхищение: и все-то он знает, и ни о чем он не забыл, и в награду за все — главное, за то, что успокоил меня, — я в душе упрекаю его судьбу: почему он командует ротой? По его способностям надо — полком, бригадой! С успокоением приходит голод. Ведь с утра я не ел. И ничего с собой… Ребята хоть хлеб захватили. И я вспоминаю ворону на клене, обеспокоенную запахом разломанных кусков… Как это давно было! А утренняя пшенная каша и чай в синей эмалированной кружке — это просто прошлый год!..

Кто-то ходит около нашего куста, останавливается.

— Товарищ командир!..

Мы все трое поднимаемся и садимся у куста. По высокому росту и по палке в руке я узнаю в темноте Карпова. Красноармеец рядом с ним неразличим. Я встаю, вглядываюсь. Суслов! То есть как Суслов? Ведь он…

— На берегу белые, — тихо говорит он мне.

Петр Димитрич, по голосу узнав посланца, быстро встает.

— На берегу белые, — повторяет Суслов уже для командира. — Я и туда, я и сюда — везде. Немного их, но рассыпанные. Одному не пробиться. Вбежать в воду, конечно, можно, так ведь сразу раков кормить! До нашего берега не дотянешь.

Тишина кажется обманчивой, злой. Вот в такой же тишине какие-то чужие люди бесшумно вышли на берег и преградили нам путь к броду, к дому… Да одни ли мы в этом ночном лесу? Тишина притворная, непрочная.

Летят на полном скаку кони, запряженные в крепкие пулеметные тачанки. Еще минута, две — и на полном ходу тачанки развернутся, затрещат пулеметы, заливая врагов огненным ливнем… "Тачанка" — картина художника Б. Грекова.

— …хотел рискнуть на ту сторону, — Суслов отвечает на расспросы Петра Димитрича, — да ведь место наше выдашь!.. Начнут по лесу искать.

— И не надо… — Петр Димитрич трет щеку. — Так… да и не надо! Иди!.. Пока иди.

Все путается, все вместе… И наши теперь не будут знать, что мы переходим реку, и переход закрыт.

Петр Димитрич лежит на животе, покусывая травинку и смотря в землю. Мы молчим, чтобы не мешать ему. Он встает, обходит куст и опять ложится. Подносит руку с часами и низко, будто нюхая часы, склоняется над темным циферблатом. Смотрит на небо — там, над черной уже листвой деревьев, еще держится серо-лиловый закатный свет.