Семён Шуртаков - Вершина Столетова

По склонам оврагов катались ребятишки. В одном месте крутой овражный склон был пересечен впадиной. Лыжи, с маху попадая в нее, а затем тут же выскальзывая, взвивались в воздух, как с трамплина, и уж потом только гулко падали на дно оврага. Ребятишки повзрослев задорно ухали, попадая в яму и вылетая из нее; те, что поменьше, взвизгивали от страха и восторга. Неудачники зарывались носом в мягкий снег и беспощадно освистывались.

Не каждый осмеливался на такой полет. По сторонам главной лыжни жались, нацеливаясь вот-вот ринуться вниз и никак не решаясь, несколько малышей. Внимание Ильи привлек один — большеглазый, в шапке с торчащими вверх наушниками. Парнишка делал отчаянное лицо, набирал полную грудь воздуха, начинал усиленно двигать лыжами — еще секунда, и полетит стрелой, засвистит ветер в ушах! Но именно в эту последнюю секунду мужество покидало его.

— Что, боязно? — подойдя к пареньку, спросил Илья и серьезно посоветовал: — А ты не жмурься — и весь страх пройдет. Да и бояться тут нечего — разве это гора?!

После такого внушения малыш, больше не раздумывая, тронул лыжи, поехал и… тут же затормозил.

— Не так. Вот как надо! — Илья начал показывать, но мальчуган, видимо, понял его по-своему и протянул лыжи.

Илья растерялся: не кататься же, в самом деле, с горы вместе с этой сопливой детворой! И в то же время его так подмывало стать на лыжи, что он не утерпел.

Парнишка был в валенках, и ремни оказались Илье в самую пору. Чтобы прыжок получился больше, он не просто тронулся с места, а взял некоторый разгон.

Десятки глаз, удивленных, сочувствующих, насмешливых, устремились на Илью. В овраге стало тихо.

— Х-ха! — как один человек, выдохнули ребята, когда лыжи, пролетев несколько метров по воздуху, коснулись дна оврага.

Во время прыжка у Ильи слетела фуражка. За ней кинулись сразу семеро и чуть не изорвали, оспаривая честь поднести ее хозяину самолично. Затем наперебой было предложено семь пар лыж, а те, на которых Илья сделал прыжок, осматривали, как осматривают новобранцы побывавшее в славном бою оружие.

Владелец лыж, польщенный всеобщим вниманием, видимо, посчитал невозможным всякие дальнейшие колебания. Сдержанно, по-мужски кашлянув для храбрости, он ринулся вниз. Кажется, он все-таки зажмурился.

Мальчишка благополучно достиг впадины и вылетел из нее на воздух, затем… затем раздался сухой треск и взметнулось облако снега. Когда снег осел, все увидели, как смельчак, глотая слезы, пытается составить переломившуюся лыжу.

На душе у Ильи сразу стало нехорошо: дернул же черт ввязаться не в свое дело!

— Не плачь. Не надо, — хмуро проговорил он, не зная, что делать, как помочь парнишке.

— Да-а, не плачь, — протянул мальчик, — а что я маме скажу-у? Она мне, когда покупала…

— Подожди. А где она тебе их купила? — сам не зная, зачем ему это, спросил Илья. Скорее всего, чтобы не слышать жалобного хныканья парнишки.

— В магазине, на Ленинской.

— И давно?

— На той неделе, — не понимая, зачем нужны все эти подробности, отвечал мальчик, постепенно утихая.

— А как тебя зовут? — только теперь догадался спросить Илья.

— Юрой. А вас?

— Юрой? Хорошо. Так вот, Юра, забирай палки и все остальное и пойдем со мной… А меня зовут Ильей.

— Дядя Илья?

— Ну да, выходит, что так.

К счастью, лыжи в магазине еще были, и Илья купил Юре точно такие же, какие тот поломал.

…На этот раз в мастерские Илья пошел по дороге, в обход оврагов. Этот путь оказался более коротким.

Проснулся Михаил Брагин поздно.

Пробившись сквозь льдистые окна, неясный свет зимнего дня растекся по комнате. Только углы оставались по-утреннему сумеречными. Из висевшего над головой репродуктора лилась маршевая музыка.

Шла уже вторая неделя отпуска, а Михаил все еще не мог привыкнуть к своему новому положению совершенно свободного, бездельного человека. Разве что разучился рано вставать. Да и то делал это не без умысла: не знал, куда девать время, чем занять себя. А встанешь попозже — глядишь, и день получается покороче.

— Миша, проснулся? — негромко спросила мать, хлопотавшая у печки, за перегородкой. — Иди завтракать.

Михаил, уже не в первый раз, подивился, как это мать всегда безошибочно угадывает, когда он просыпается, и начал одеваться.

Вода в умывальнике была обжигающе холодной, и от нее по рукам, по лицу побежал приятный колючий озноб.

Причесываясь, Михаил остановился перед стареньким, помутневшим от времени зеркалом. Оттуда на него глянули серые хмуроватые глаза из-под надвинутых, козырьком бровей. Светлые, с рыжеватинкой волосы выскальзывали из-под расчески и, снова рассыпаясь, свешивались на широкий, с двумя морщинами лоб. На крупных твердых губах виднелись следы зубного порошка.

Мать собрала завтракать.

— Ну вот, слава богу, ты и поправляться начал, посвежел хоть немножко, — говорила она за столом. — Вот что оно значит домашняя-то спокойная жизнь, без суеты…

А Михаил слушал мать и думал: да, жизнь хорошая, а вот что я сейчас делать буду, куда время до вечера девать — не знаю.

Поднявшись из-за стола, он закурил, некоторое время послонялся по кухне, поиграл с котом и вернулся к себе за переборку.

«Чем бы все-таки заняться?»

Подойдя к этажерке, Михаил открыл нижний ящик. В ящике, среди других вещей, он нашел небольшую пачку писем, перевязанную ниткой. Это были его фронтовые письма, квадратные, треугольные, в конвертах и без конвертов. Бо́льшая часть написана карандашом, криво, наспех. Вместе с письмами лежали вырезки из довоенных газет. Вот на одной из них он снят на крыле своего трактора. «Сниматься за рулем банально, — сказал тогда газетный репортер. — И улыбаться не надо — это тоже трафарет… Просто сиди на крыле и всем своим видом утверждай, что ты полновластный хозяин этой машины, что она послушна в твоих руках, как игрушка». И вот он сидит на крыле и «утверждает» то, что велел репортер, а по сути дела, сощурив глаза от солнца, смотрит на носок правого сапога.

Ниже ноги цифра «13» — номер машины. Под снимком подпись: «Лучший тракторист Ставровской МТС, систематически перевыполняющий…» и так далее. Из-за другого крыла машины видна голова сменщика Алимова. Его туда поставил фотограф для того, чтобы «создать деловую обстановку», — Алимов для вида копается в отстойнике, но в то же время, чтобы «не отвлекать и не дробить внимания», фотограф поставил Алимова спиной, и на снимке видна только его шея и наклоненная голова. А здесь, около плуга, вспомнил Брагин, «для фона» стояло еще двое ребят: один мерил хорошо известную ему глубину борозды, другой, сидя на корточках, с застывшим выражением глубокого размышления на лице смотрел в борозду. «Перенимают опыт работы» — так тогда формулировал их задачу бойкий репортер, хотя ребята на снимке и не получились: что-то не рассчитал фотограф, и они остались за рамками объектива, заснята только половина плуга.