Семён Шуртаков - Вершина Столетова

— Да. В смысле отковать или там в железе изгиб сделать — это по нашей части. Это мы можем.

Но и этого парню, видимо, показалось мало. Он повернулся к председателю и запросто, почти небрежно — смотри, мол, с самим начальством я запанибрата! — пробасил:

— Иван Петрович, нет ли свернуть? Портсигар по рассеянности дома забыл…

Закурили.

— Ну, как твои самовары? — спросил Костин, прикуривая от папироски Михаила. — В порядке, говоришь? Чего ж тогда перепашку не начинаете?

Михаил сказал, что по этому делу он как раз и пришел. Может, ввиду засушливого лета пар второй раз не перепахивать, а только прокультивировать?

— А что ж, это, пожалуй, здравая мысль! — подумав, одобрил Костин. — Правда, сорняков развелось на полях много и не мешало бы из-за них одних перепашку сделать, только засуха еще страшней. В общем, я — за! Но с агрономом ты все-таки поговори. Ему надо в курсе дела быть, формально он ведь отвечает за всю агротехнику. Старика ты немного не застал, на сенокос подался.

Михаил пошел в луга.

Дорога сначала вилась вдоль села, потом проваливалась в овраг, выползала на пригород и тонула во ржи. Дул слабый ветерок. Рожь под ветром ходила плавными светло-зелеными волнами, отливая на солнце, точно кто-то без конца причесывал и причесывал ее огромным гребнем.

Михаил сорвал колосок, растер его на ладони. Зерна еще не отделялись от своих гнезд, желто-зеленая кожица была нежной и блестящей, а молочная мякоть под ней имела едва уловимый хлебный запах.

Вот и луга. Три широких дола, как три зеленых потока, хлынули из полей и разлились, расплеснулись морем, затопили всю низину, и, казалось, если бы не речка, кривым полукольцом ограничившая луга, не было бы им ни конца ни края. Небо стало выше, горизонт отошел, отодвинулся за реку, — и просторно глазу, просторно на сердце от этой широкой зеленой глади.

Речка лениво разлеглась, греет на солнце белую спину, и не поймешь: течет она или уснула в своих низких берегах.

А луга, от дороги до самой реки, живут, движутся; звонкие голоса, смех, веселый стрекот косилок, шарканье брусков, не умолкая, висят над покосами. Луга цветут белыми, синими, красными платками и кофтами. Уж так повелось: выходить на сенокос, как на праздник, в лучших платьях, в самых светлых и ярких нарядах.

Люди с косами и граблями наступали на луга ломаным строем, трава с грустным шелестом ложилась к их ногам и оставалась лежать в высоких темных валах, а люди шли и шли вперед.

Михаил свернул с дороги и подошел к косцам. Пахну́ло тонким, как цветущая черемуха, чуть горьковатым запахом провянувшей на солнце травы, таким близким, знакомым еще с детства запахом, который в первую минуту вдыхаешь так жадно, что от него начинает кружиться голова. Михаила вдруг охватило подмывающее желание стать в один ряд с другими и идти по зеленому простору, на всю ширину плеча размахивая косой, вбирая всем существом теплый аромат уже отцветающих трав.

Четыре женщины и мужчина, прогнав окосево, шли на новый заход. Закинутые на плечи косы остро поблескивали на солнце. Михаил глядел на косы, и ему уже виделось, как они сейчас опустятся на землю и с глухим отрывистым вжиканьем начнут подсекать высокую густую траву.

— Мир доро́гой! — по старокрестьянскому обычаю поприветствовал Михаила один из косцов — кряжистый, басовитый, с тяжелыми сивыми усами мужик.

Михаил узнал его. То был Егор Суслов, как-то раза два заходивший к нему в бригадный вагончик.

Здороваясь, Михаил не вытерпел и спросил, нет ли у кого запасной косы.

— Коса-то у меня есть, — с готовностью отозвался Егор. — Не коса — вода. Только можно ли тебе? — и кивнул на ноги Михаила. — Смотри, не натруди зазря…

— Да и умеешь ли? — подзадорила Шура Воронкова. — Это тебе не с палочкой гулять.

Они дошли до начала окоса, остановились, а Шура будто невзначай очутилась рядом с Михаилом.

— Цыц ты, балалайка, — прикрикнул на нее Егор.

Но девушка только бровью повела на окрик Егора и, как стояла подбоченившись, так и осталась, задорно, с вызовом глядя на Михаила. Голубая косынка развязалась, съехала к шее, светлые волосы выбились из-под нее, две пряди полукольцами прилипли к потному лбу. Высокая грудь натянула кофточку так, что та кое-где выдернулась из юбки, в которую была заправлена, и поперечными складками собралась под вырезом воротничка. Нос у девчонки курносый, а глаза озорные, с «чертиками». И всем своим видом она как бы говорила: «Понравилась? Знаю, не тебе первому… Смотри, смотри. Не жалко…»

Егор принес косу, раза два — скорее для вида, чем по надобности, — шаркнул по ней бруском и отдал Михаилу.

— Ну, ну. Покажи свою прыть, — под сдержанный смех женщин опять съязвила Шура. Она заправила подол кофты, и ее сильная грудь обозначилась еще резче.

Михаил поплевал на руки и взялся за косу. Сначала он медленно провел ею по скошенному месту, примериваясь, изучая посадку косы, затем размахнулся и с силой запустил в траву.

В-жу-у! — глухо пропела коса, и первая горсть травы легла на край окосева.

Михаил не сразу приладился к работе: давно не косил, мешала раненая нога. У него легко прокашивалось только начало захвата, когда упор падал на левую ногу; вторую же половину, когда точка опоры переходила на правую, приходилось брать силой плеча. Но постепенно он приноровился, и прокос стал получаться все ровнее и ровнее.

Михаил еще с детства любил сенокос. Из всех крестьянских работ он ему нравился больше всего. И за то, что было где тут размахнуться во всю ширь, и особенно за то, что на этой артельной работе каждый раз, и каждый раз по-новому, чувствуешь не только свою собственную силу, но и силу общего дружного труда.

— Ходи веселей! Пятки срежу! — послышался за спиной все тот же задорный девичий голос.

«Вот черт, — беззлобно подумал Михаил, — надо же было увязаться обязательно за мной!» — и прибавил шагу.

Третьим шел, должно быть, Егор. Брагин слышал, как он что-то сказал девчонке, и та ответила:

— А я ж откуда знала! Нечего было тогда и соваться! — но подгонять перестала.

Прошли одно окосево, вышли на второе.

— Э-э, да ты тихий, тихий, а косу, видать, не первый раз в руках держишь, — отираясь концом косынки и глубоко дыша, нарочито равнодушно сказала Шура.

Женщины уже не смеялись, а смотрели на Михаила с уважением.

Когда прокосили второй заход и Михаил уже по-настоящему вошел во вкус этой трудной, но веселой работы, вдруг из-за пригорка от реки выполз трактор с тремя косилками на прицепе. Гул трактора вместе с звонким и дружным стрекотом косилок на какое-то время покрыл все звуки. И все кругом как-то разом переменилось. Широкое окосево, которое только что прогнал Михаил, теперь по сравнению с пятиметровым захватом косилок, стало мизерно-узким, а «коса-вода» казалась детской игрушкой.