Лариса Храпова - Терек - река бурная

— Ты не ошибся, избрав этого парня, — шепотом сказал Кирову Буачидзе, сам заслушавшийся докладчика. Глаза его жгуче, нездорово блестели, он ежеминутно покашливал. Киров с тревогой взглянул на него: "Весна идет, сляжет…" — но не сказал ничего и глазами показал на неподвижную, будто затаившуюся, черную массу казаков.

— Да, там лед еще не тронулся, — понял Ной его молчаливый намек.

— Но учти, воды и под этим льдом уже бурлят..

В самый разгар доклада из-за кулис к Буачидзе на цыпочках подошел сутулый, похожий на жердь телеграфист.

— Вас к аппарату… Из Владикавказа! — громко выдохнул он в самое лицо председателя. Ной пробежал глазами обрывок поданной ему телеграфной ленты, шепотом сказал Кирову:

— Опять ультиматум… Гм… но не от Терско-Дагестанского… От кого же? Да, вот: Войсковой круг шестого состава. Заявляет о неправомочии казачьих делегатов и отзывает их на свою сессию.

Киров через плечо Ноя тоже прочитал телеграмму, прищуренными глазами посмотрел в зал, покосился на соседей по президиуму — рядом сидел левый эсер Орлов, за ним — интернационалист осетин Симон Такоев — потом быстрым, решительным жестом накрыл ладонью горячую сухую руку Буачидзе, лежащую на красном сукне стола.

— С ответом погодим!.. Я думаю… — он еще раз посмотрел в зал, словно взвешивая что-то. — Я думаю, это дело нужно предоставить самим казакам… Пусть на ультиматум ответят они. Это, кстати, поможет до конца выяснить позиции их фракции, а трудовым казакам — отмежеваться от есаулов…

— Прекрасно! — горячо одобрил Буачидзе. — Но ответ должен быть дан сегодня же.

Киров кивнул ему и, стараясь не загреметь стулом, осторожно встал и ушел с телеграфистом за кулисы. Оттуда, показывая ему в зал, он тихо попросил:

— Вон тех справа, в седьмом ряду, видите? Черноусый, огромный, головой над всеми высится — Савицкий. С ним рядом — коренастый, усы посветлей, — Легейдо; за ними — казачий офицер, смуглый, калмыковатый, в газырях красные пыжи. Приметный. Это Данилов. Всех троих попросите в телеграфную. Я там их жду.

…В обеденный перерыв в малом зале на первом этаже состоялось экстренное заседание казачьей фракции. Делегаты рассаживались по отделам, станица к станице.

То, что в большом зале выглядело сплошной черной массой, здесь оказалось вовсе не таким однообразным. Среди добротных щегольских офицерских и атаманских черкесок мелькали порыжевшие в походах чекмени фронтовиков, простые сатиновые бешметы трудовых казаков; рядом с холеными пышноусыми есаульскими лицами — сухие, овеянные ветрами и спаленные солнцем лица хлеборобов.

Рассаживаясь, казаки бесцеремонно жевали на ходу вытащенные из походных хурджинов краюхи хлеба; перекликались, взбудораженные недавним бурным обсуждением национального вопроса. В зале тотчас установился терпкий и въедливый запах кожи и лошадиного пота, который всегда и всюду сопутствовал казаку. За столом, стоявшим на сцене, торопливо размещались члены фракционного бюро.

Данилов, попавший в бюро еще на Моздокском съезде, собирался председательствовать. Был он по-татарски скуласт, энергичен, с сильным басовитым голосом. Ему после коротких переговоров с Кировым поручили держать в руках "экстренное заседание". Моздокский полковник Рымарь, председательствовавший в бюро на прошлом заседании, пытался было взять у него бумажку с телеграммой, но Данилов дипломатично вывернулся:

— За неявкой Базалея и за болезнью горла у Штепо, господин полковник, черед до председательства мой…

Спорить на глазах у целого собрания было невозможно, и Рымарь отступил. Есаулы сразу учуяли, что у них вырвали инициативу.

— Можно ж было до сбору договориться со Штепо о замене, — злобно прошипел на ухо Рымарю акиюртовский атаман.

По рядам казаков то и дело пробегал возбужденный говор. Слова Данилова, предложившего ответить на ультиматум своим ультиматумом, в котором объявить Войсковой круг неправомочным органом, упали на неостывшие страсти, как капли дождя на раскаленный в летний полдень гранит. В зале поднялся гвалт, трещали стулья. И не сразу можно было понять мнение собрания.

— Нам станичные общества приговоры давали! Как это нас неправомочными обзывают!

— Сам он, этот круг, неполномочен! Собрались три калеки!

— Долой Войсковой круг!

И тут же, стараясь всех перекричать, вступали другие:

— Верно! Неча тут торчать! В Войсковом круге казачьи дела решать надо-ть!

— Тут нас туземцы вкруг пальца обернут!

— Большевики их руку держат! Ишь, о равенстве глаголют!

— Они нам тут покажут — вона их понаехало!

— Хай нас отзывают на круг! Едем до Владикавказу!

Василий дивился спокойствию, с которым Данилов стоял на своем председательском месте. Сложив руки на груди так, что ладони уходили в подмышки, он шевелил торчащими наружу большими пальцами и будто смеялся над всеми. На скуластом лице с натянутой черной кожей — ни гнева, ни нетерпения. Спокойно смотрит в зал чуть прищуренными глазами, покачивается на одной ноге — другая стоит на высокой перекладине под столом.

— Ах, подлец, запорет дело! — в сердцах сказал Мефодий. Василий тоже начинал волноваться. И вдруг, будто подстерегши секундную паузу, Данилов разогнулся и молниеносным движением — так рубят в бою врага — хватил шашкой в ножнах по столу.

— Молчать! Где вы есть!?

Внезапность председательской выходки подействовала так, как не подействовали бы сорок грозных призывов к порядку. Крики оборвались мгновенно, будто застряли в глотках. Казаки замерли.

Василий увидел, как у соседа справа трепещут на вытянувшемся лице белесые ресницы, а у Мефодия приоткрылся от изумления рот, и подумал: "Вот те тактический прием!"

Данилов, не давая никому опомниться, произнес вдруг спокойным обыденным тоном, который удивил всех не меньше его властного окрика:

— Где вы есть? Не в своих станицах на сходах, а на демократическом съезде. Вам даны наказы с анархией покончить. А потому давайте решать вопрос согласно демократии. У кого слово — выходи сюда. Говори. Не прячься за спиной станичников — не к лицу казаку…

Охотники говорить с трибуны отыскались не сразу. Возникла томительная непривычная пауза. Данилову пришлось снова повторить свое предложение.

И тогда в проход выбрался невысокий, в потертом чекмене казак, доедавший натертую луком горбушку. Пряча корку за пазуху, он рысцой потрусил к сцене.

— Дожрал бы, горлан! — грубо и зло крикнули ему вдогонку…

— И дожру, погоди, слово вот скажу! Свое жру — не стыжуся! — скороговоркой, не оборачиваясь, отпарировал казак. Став на краю помоста спиной к членам бюро, он бесцеременно стряхнул крошки с усов цвета луженой меди, оглядел зал, видно, отыскивая там своих станичников, и уверенно, с чуть заметной усмешкой начал: