Лариса Храпова - Терек - река бурная

Утром перед заседанием, умываясь в коридоре, большевистские делегаты торопливо перебрасывались мнениями. Буачидзе говорил отрывисто, натужно покашливая:

— Совершенно не сомневаюсь: происки эсеров, и левых… и правых… Попустительство меньшевиков… Проклятая погода… сырость, мокрота!.. А в Сибири сейчас еще… морозище-е…

— Еще вчера можно было не сомневаться: блок пошел по швам, — высказался Фигатнер. Пашковский, нетерпеливо расхаживавший по коридору, будто про себя заметил:

— Где, в самом деле, ингуши и чеченцы? Я уже послал на вокзал товарищей. Да и железнодорожники обещали встретить… По рукам и ногам они нас связывают.

Киров молча слушал, с явным наслаждением плескаясь под ледяной струей воды. Потом, крепко растерев полотенцем порозовевшие щеки, бодро сказал, уловив в разговоре, как всегда, самое основное, определяющее:

— Важно в этой обстановке не утратить ясность цели, не дать увести себя и съезд в сторону от главного направления… Будем начеку, друзья…

В зал большевистские делегаты вошли тесной стремительной группой, сразу привлекшей к себе все взоры. Есаулы тут же почувствовали: будет бой — и решили немедленно показать, что готовы к нему. Первые выступления — обсуждался доклад по национальному вопросу — прошли под непрекращающиеся выкрики казаков. Особенно старались гребенцы и сунженцы. Подзуживаемые своими атаманами, они кричали:

— Будет брехни!

— Наши станицы опять в огне!

— Исключить чеченцев и ингушей со съезду! Они сами уже отмежевались!

— Горцы хотят войны! Какой мир проповедуете?

— Не будет мира, покуда они живы!

Потому-то первые фразы "Декларации", с которой вышел к трибуне полковник Рымарь, прозвучали, как гром среди ясного неба: "Испокон веков мы, терские казаки, боролись за культуру и свободу, имели свою казачью вольницу и бывали в опале у царей, — басовито выговаривал Рымарь, поглядывая в зал прижмуренными глазами. — На съезде мы все время голосовали за большевиков. Мы всей фракцией объявляем себя большевиками и стоящими за большевистскую программу…"

В зале стало так тихо, как не было еще за все время работы съезда. Ожидая очередной каверзы, делегаты затаили дыхание. И вот она — цель хитрого словосплетения: "Если горцы будут ещё теперь против нас, казаков, то они выступят, как враги большевиков и всех российских народов, признающих власть большевиков, и должны быть укрощены общегосударственными мерами… Мы требуем объявления на Тереке Советской власти!"

Последние слова казаки и горские делегаты, не успевшие понять, в чем дело, встретили аплодисментами. Ободренные ими, на трибуну один за другим стали взбегать казачьи делегаты.

— Нехристи забижают! Станицы жгут! Какой же мир, посудите сами, люди хрещенные, — взывали они к залу.

— Оружия нам давайте! Мира не будет, покуда не истребим их!

— Объявить чеченцев отмежевавшимися…

Из зала в ответ неслось:

— Провоцируете войну!

— Что делаете, неразумные?!

— Трудовые казаки, вы что смотрите!?

— Съезд сорвать хотите?! — пробовали урезонить казаков рабочие из фракции иногородцев.

Савицкий, Легейдо, Данилов с ног сбились и голоса потеряли, уговаривая казаков. Даже те из них, которые вчера без оглядки пошли за ними, сегодня словно сбесились: смогли-таки есаулы найти в них слабое место.

Свой доклад о политическом моменте Киров приберегал к тому времени, когда на месте будут все делегации. Но сейчас, когда съезду грозил срыв, ждать было бы непоправимой ошибкой. Удержать делегатов нужно было любыми средствами, и после короткого совещания с Буачидзе Киров попросил слова.

Когда он, плотный и широкоплечий, с массивной головой мудреца и энергичными руками труженика, прошел к трибуне молодым пружинящим шагом, в зале произошло замешательство. Есаулы всполошились: опоздали увести казаков! В их стороне еще кричали и топали, но вокруг уже наступала тишина, напряженная и жадная. Казаки потянули к трибуне любопытные шеи.

В отличие от других ораторов, сводящих все к своим личным фракционным интересам, Киров заговорил о далеком и отвлеченном: о начавшемся наступлении немцев, вероломно разорвавших мирный договор и рвущихся теперь к Петрограду и Москве; о том, как контрреволюция, разгромленная на Дону, перекинулась на Кубань; о заговоре международной буржуазии с белогвардейскими бандами против республики Советов. И слово за словом, перед каждым из делегатов развертывалась картина огромного поля боя, на котором их Терек выглядел лишь крохотным островком, а вся борьба страстей на нем — лишь слабым отражением той борьбы, которая шла на великих просторах Родины. И чем глубже проникала в сознание делегатов мысль о их единстве со всероссийской демократией, о их причастности ко всероссийской революции, тем явственней ощущал каждый свою ответственность за исход съезда, тем серьезней становилось настроение. Киров хорошо понимал смысл тишины, наступившей в зале. Он почти физически ощущал тот контакт, который установился у него с сидящими там, внизу. Голос его окреп и теперь уже гремел под гулкими сводами:

— …Условия сейчас страшно тяжелые. Я не знаю, как мы оправимся с задачами, какие стоят перед нами, если соотношение сил на этом съезде не изменится. Я говорю с глубоким сожалением, что среди туземных депутатов здесь нет представителей тех народов, которых огульно называли врагами порядка и мира…

— А кто ж они, ежли отмежевались! — крикнул кто-то из группы казаков.

Откинув назад волосы, Киров посмотрел в ту сторону таким острым искрометным взглядом, что все, кто перехватил его, невольно оглянулись, разыскивая крикнувшего. И странно: он сразу же попался на глаза; это был есаул, атаман Гребенской станицы. Сидевшие вокруг казаки в потертых чекменях тоже смотрели на него. Смотрели, как проснувшиеся лунатики. У есаула лицо было багрово и искривлено от злости.

— Я не расцениваю это так безнадежно, — продолжал Киров таким тоном, будто он обращался к одному только атаману, — и считаю, что революционности у них имеется достаточно. И если бы завтра они находились среди нас, на девяносто процентов дело революции было бы у нас спасено…

— Правильно! Конец междуусобий удесятерит силы демократии! — захлебнувшись от страсти, крикнул молодой голос из массы иногородних. Вся левая сторона зала зааплодировала.

Голос докладчика наливался горячностью. Он уже не просто говорил — он призывал, заклинал:

— Поймите, наконец, что единственный путь и для вас, казаки, и для вас, горцы, — это во что бы то ни стало, ценою каких угодно жертв протянуть друг другу братскую руку, ибо какие бы жертвы при этом ни приносились, они будут несравненно меньше тех жертв, какие дает война. Представители горной Чечни говорят, что там народ уже задыхается: там платят 150 рублей за пять пудов кукурузы, там голодают, там пухнут от голода. Вот к чему привел этот способ ликвидации всех больных вопросов… Вот война длилась только один день, и уже погибло с обеих сторон сто человек. Сколько их погибнет еще? Я спрашиваю воинственных, сколько они еще потеряют?