Галина Пономарёва - Щит и вера [litres]

– Евдокия, слышишь, жив мой братка Григорий! Оказывается, мы с тобой не осиротели навовсе, – рассуждал он вслух, перечитывая полученное от брата письмо.

Сколько воспоминаний навалилось! Вся жизнь прошла перед глазами, тяжёлая, несправедливая и суровая, прожитая жизнь. Аксинья видела, какой стресс переживает отец. Она успокаивала его, говорила о той радости обретения, которое принесло письмо. Но старость, старость не позволяла что-то изменить в этой жизни. Пошли письма, слались фотографии детей, внуков, правнуков, которых было достаточно у обоих. Это была крупица счастья, отпущенная старикам. Из писем брата Анисим узнал о судьбе сестры Анны, которая до самой смерти прожила в Луговом в земляной яме, вырытой когда-то Анисимом. Кладбище за много лет приблизилось к её жилищу вплотную. Так и умерла она, захороненная в своём доме-могиле. Прочёл о том, что Татьяна Калинична Зыкова вырастила своих сестёр. Много работала в колхозе, потом в совхозе трактористом, шофёром, ухаживала за скотом, до самой смерти ни дня не жила без работы. Вновь прошли годы. Братьям встретиться так и не удалось, старость тому была причиной. Им уже было за сто лет.

Сто десять лет прожил Анисим Самсонович Зыков и сто три года – Григорий Самсонович Зыков. Постепенно стали зарастать когда-то отвоёванные у тайги тавангинские земли. Вот и зыковский клин уже зазеленел молодыми берёзками. Представлялось, что и следа скоро не останется от прошлых лет. А память? Как с ней?

На Алтае и по сей день живёт село Зыково, заложенное в семнадцатом веке российскими переселенцами Зыковыми.

Легла зима. Её воздушное белое покрывало укутало поле, степь, берёзовые колки. Ранние вьюги по-зимнему студёные, по ночам выли в трубах протопленных деревенских изб, предсказывая лихие дни, которые пришли на Алтай вместе с ранней зимой. Солнце выглянуло из-за туч, прорвав серую пелену непрекращающегося снегопада. Его лучи едва-едва видны сквозь серый сумрак. Утро. Светает. Начинается новый день. Что-то он с собой принесёт людской реке: надежду или печаль, горе или радость… Кто ж его знает? Смута легла, всё смешалось в кровопролитной братоубийственной войне, где сын пошёл против отца, а брат – на брата. Не приведи господи! Так думал свою думку Носков Назарий то ли наступившим утром, то ли ещё ночью. Бессонница одолевала старика.

– Тятя, я решил жениться, – обратился Куприян, закончив утреннюю управу во дворе, войдя в избу и впустив вовнутрь дома струю тумана с наступивших зимних холодов.

– Сын, какая женитьба сейчас? – бросил суровый взгляд на своего «поскрёбыша» Назар Яковлевич. – Не знаешь, что завтрева будет. О чём ты, Куприян? Может, нас красные али белые к стенке поставят, а ты – жениться! Повремени, говорю!

– Я уже слышу от тебя это не впервой! Может, заварушка будет не один год продолжаться. Теперь помирать, что ли? Пущай себе дерутся, а я тут при чём? Хочь белые, хочь красные, всё – бандюки! Ты, тятя, не юли. Тебе что, невеста не по нраву?

– Дуська-то? Шадрина Василия дочь? Да нет. Девка пригожая, нашей веры, и семья еённая уважаемая. Время мутное, сынок. Боюсь я за всех вас. Сёдня не знаешь, в каку сторону глядеть! Ой, неспокойное времечко! Ведь по-хорошему свадебку надо отыграть. А как её отпразднуешь? Горит всё войной братоубийственной.

– Тятя, мы без свадьбы обойдёмся. Вот и Василий Матвеевич говорит, что не время свадьбы играть и согласие своё даёт на венчание без гульбы. К себе зовёт жить. Ведь Дуняха у них единственная дочь. А Прокопий пущай остаётся с тобой. Как жили, так и будете жить. Как ты на это посмотришь, тятя?

– Что говорить. Сам традиции знаешь. Ты у меня младшой, тебе и жить с нами. А ты и тут хочешь супротив отца идти. Вот моё последнее слово – повременить надо, чтобы всё по-человечески было, а не как у безродных людишек. Всё, сын, это мой окончательный сказ.

– Тятя, я всё едино по-своему сделаю. Я тебя упредил. Сказано, женюсь! Не хочешь по-хорошему – значит, уйду жить к тестю без твоего благословления, – порывисто отрезал молодой юнец лет восемнадцати.

Назар Яковлевич, купец, занимавшийся торговлей лесом, в коей помощниками были сыновья Прокопий и Куприян, вовсе не был против невесты, да и породниться с семейством Шадриных отнюдь неплохо, но напуган, как и многие селяне, нахлынувшей в Алтай Гражданской войной. Растерянность, непонимание и страх закрались к нему в душу. Он был против белых и против красных. Всеми внутренними силами души надеялся переждать это времечко, покуда вновь не установится прежний порядок, заведённый не им, порядок, при котором весь свой век жило алтайское крестьянство.

Здоровье у Назара Яковлевича стало пошаливать, семьдесят пятый годок шёл. Прокопий, старший из сыновей, со всем семейством жил с отцом. Сам Назар просил об этом сына, чувствуя, как быстро уходят силы. Вроде и болезни особой не было, но силушка словно таяла. Супруга его, Василиса Никитична, уже давно, видать, ждала на том свете. Но домашние заботы держали старика в бренной жизни. И всё равно чувствовал, что скоро его смёртонька придёт. Никому он об этом не говорил, сыновья и замужняя дочь вроде и не замечали ничего такого за отцом. Старшие дети, уже давно остепенённые, семейные, не приносили беспокойства старику. Но вот младший, «поскрёбыш», горяч больно, как необъезженный жеребец, за него болела душа. Всё бы ничего, да революция случилась, а за ней и кровопролитная война нахлынула. Не знаешь, как и день прожить.

Куприян, поспорив с отцом, хлопнув дверью, ушёл.

«Видно, к Шадриным подался, – подумал Назар. – Ох горяч, горяч! Прямо весь в меня! Может, и впрямь, пущай живут. Может и прав Василий Шадрин? Времена-то сёдня лихие. Вертается домой, благословлю. Пущай будет по-ихнему».

Куприян и в самом деле спешил в дом Шадриных. В мыслях он продолжал свой спор с отцом.

«Совсем постарел тятя, всего боится. Надо Прокопия просить уговорить его. Для тяти всегда сдержанный и рассудительный во всём Прокопий был авторитетом. Не то что я, „молодшенький“», – рассуждал Куприяша, и досада бушевала в его головушке, безотчётная молодость звала, стучала в новый день.

Брат и сестра были лет на двадцать старше Куприяна, по возрасту в родители ему годились и относились к нему, как к маленькому, одно слово – «поскрёбыш». Куприян выдался не по возрасту крепким и высоким. Довольно скуластое лицо украшали большие карие глаза и строгие, всегда серьёзные поджатые губы. Только пробивающийся пушок над верхней губой говорил о еще не окрепшей его юности. Вот и дом Шадриных.

Вступив в большие сени и взявшись за ручку двери, чтобы войти вовнутрь, Куприян услышал громкие бабьи причеты. Голосили обе женщины: Дуся и её матушка, Настасья Михайловна. С волнением он открыл дверь.