Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

«Странствуя по дикой пустыне этого мира, я случайно забрел в одно место, где находился вертеп. Там я прилег отдохнуть и вскоре заснул. И вот приснился мне сон… Вижу я человека, одетого в грязное рубище и стоящего неподвижно на дороге, спиной к своему жилищу. В руках его – книга, а на спине – тяжелая ноша…»

Мы читаем абзац снова и снова, изучая алфавит по ходу дела. Алиса уже узнает три слова: КНИГА. МИР. СОН. Потом свеча догорает, мигает, исчезает в дыме горящего жира и гаснет. Алиса к тому времени сладко спит.

За ночь буря отбушевала. Проснувшись, я обнаруживаю яркое солнце за занавесками, Алисы Джонс и след простыл. Ее сторона постели холодна, единственный след ее посещения – пятна засохшей грязи на обеих простынях. В комнате слишком холодно, горшок опасно полон, и в нем плавает большая какашка. Со вчерашнего дня в тазу осталась мутная вода. Я небрежно ополаскиваю лицо и уши и спешу вниз, прямо на кухню.

Алиса наблюдает, как поднимается хлеб.

– С – О – Н. Сон, – говорит она, улыбаясь. И щиплет меня за щеку. Мы сидим на скамье, счастливо болтаем ногами и скандируем алфавит. А – арбуз. Б – белка. В – волк. Г – георгин…

Я сижу среди разросшихся георгинов, уплетая кусок бекона и тост – первый прекрасный съедобный подарок Алисы Джонс. Она объяснила, что это – аванс за следующий урок чтения.

– Я найду тебя в саду сразу после их ланча. Кухарка говорит, я должна помочь накрыть и убрать. Но мне сегодня не надо мыть посуду. Поклянись, что не забудешь.

– Клянусь. – Мы несколько раз слаженно ударили по рукам. У меня появился первый друг. На самом деле, конечно, это любовь.

Взрослые проводили часы за едой или нежась в креслах. Иногда вдруг ими овладевала жажда деятельности, и тогда они все одевались и куда-нибудь уходили, выезжали верхом, охотились, навещали соседей, надев шляпы и шляпки с перьями. Меня с собой не брали. В дождь они сидели меланхоличными группами, давая понять, что в самом скором времени их ждет неминуемая кончина от скуки. По вечерам мне позволялось дремать на подоконнике, пока они пели, плясали, флиртовали и играли в карты. Обед превращался в кошмар. Мне некуда было спрятаться – приходилось сидеть на виду, между Франциско и Любимой. Оставалось лишь есть как можно меньше и не поднимать глаз.

По ночам Алиса не давала мне спать – неразбериха фраз порой приводила ее в отчаянье, но даже в бешенстве, красная от слез, она хотела разобрать каждое слово Джона Баньяна. Она упрекала меня, если оказывалось, что я не понимаю некоторых из них. Мне пришлось консультироваться с Франциско по спорным вопросам протестантской теологии. Алиса стояла на своем. Она не сдавалась.

Наконец, к концу июня, лето взяло себя в руки, твердо установилось и сомкнулось над нами. Дни превратились в раскаленные огненные печи, ночи проходили в духоте и в поту. Мы погрузились в Трясину Отчаянья . Взрослые обмахивались веерами и мечтали о прохладном ветерке. Они катались на лодках под парасолями. Джеймс Барри не принимал участия в их увеселениях. Он писал свои картины.

Алиса бегала взад-вперед с прохладительными напитками. Мы полюбили ледник, где хранились огромные глыбы льда, завернутые в мешковину. Кухарка научила меня откалывать от них кусочки молотком и ледорубом. Когда не нужно было помогать Алисе, мне нравилось лежать на животе в зарослях кустарника и наблюдать за природой с помощью театрального бинокля леди Элизабет. По вечерам кролики резвились на насыпях, а собакам было слишком жарко, чтоб их гонять. На рассвете роса испарялась с травы, и воздух быстро терял свежесть, жара нарастала. Люди, работавшие в полях, защищали головы широкополыми шляпами и платками. Запах гниющего на жаре сена и жужжанье мух сопровождали мои летаргические экзерсисы. Ноги можно было опускать в ручей, окаймлявший луга и впадавший в живописный пруд Дэвида Эрскина. Сам хозяин частенько бродил по лугам, то и дело останавливаясь понаблюдать за утками. Со мной он всегда беседовал приветливо и ласково, и всегда носил с собой в карманах черствый хлеб, который мы скармливали его воинственной флотилии. Если выдача хлеба задерживалась, разъяренные утки вылезали из воды и с криками преследовали хозяина по лужайке. Чулки старого графа зияли дырами. Он и Джеймс Барри были единственными известными мне мужчинами, которые все еще носили парики, – его парик тоже вонял старинной пудрой.

– Он правда так богат?

– М-м-м, – отозвалась Алиса, пожевывая травинку и глядя в раскрытую книгу. – Очень, очень, очень. Богаче всех королей, Навуходоносора и Валтасара. Ему принадлежит весь Шропшир и большая часть Стаффордшира в придачу. Все деревни, церкви, фермы, леса и парки. Иногда он продает немного земли, чтобы усовершенствовать сад. А это что значит? Вот здесь.

Алиса уже могла прочесть вслух любое слово, но не всегда могла связать их в единое целое.

– Почему его жена не штопает ему чулки?

– Леди Элизабет? Она слишком важная дама.

– Но они дырявые!

– Какая разница?

Алиса смотрит на мои ноги – на них нет ни чулок, ни ботинок, они такие же загорелые, веснушчатые и сильные, как у нее самой.

– Давай, – говорит она, целуя меня в нос, а не в губы, а потом слегка кусая, – помоги-ка мне с этой фразой.

В конце июня по вечерам стоит палящая духота, какой не помнят старожилы. Газоны почернели. Древесина оконных рам усохла, сжалась, растрескалась, краска облезла клочьями. Кирпичи на кухонном дворе сохраняют тепло до позднего вечера, и по ним приятно ходить босиком. Скот дремлет, входя в ручей, хвосты монотонно смахивают мух, даже цыплята апатично возятся в тени. Алису мать сослала на маслобойню, мыть ведра – во избежание солнечного удара. Любимая вдруг вспоминает о моем существовании и приказывает мне спать днем. В молчаливом замершем доме лишь часы разговаривают сами с собой. Только Джеймс Барри каждый день работает в своей мастерской, несмотря на природные катаклизмы. Моя комната на самом верху, под крышей, и к четырем часам темный воздух за опущенными ставнями становится невыносимым. Я выхожу к белому, сверкающему свету.

Потея, я продираюсь сквозь зеленую массу рододендронов к северной стороне дома. Здесь есть запущенная аллея, где всегда можно найти тень, она ведет в мастерскую Джеймса Барри. У меня с собой мой театральный бинокль – я буду шпионить за художником. Вот он, стоит вполоборота к окну, брови сведены, он почти не двигается у своего огромного холста. Я наблюдаю за его чуть заметными движениями, за подергиванием лицевых мускулов. Пот заливает мне глаза, мешает видеть. Постепенно, по движению его глаз, я понимаю, что в мастерской есть кто-то еще. Его взгляд все время возвращается к одной и той же точке – я не вижу, куда именно. Он рисует кого-то с натуры. Дает команды. Губы его шевелятся. Я наблюдаю за этим загадочным, безмолвным представлением. Кто бы ни скрывался там, за рододендронами, – он вне досягаемости моего бинокля. Я настороженно замираю. Барри делает широкий жест, поднимает правую руку, вытирает пот с лица. По стене мастерской медленно движется тень. Потом в двойной размытый фокус моего бинокля вплывает фигура обнаженной женщины, величественной, словно примадонна. Ее локоны собраны над голыми плечами. Вот она зевнула, потянулась, одна грудь приподнялась. Потом она, неодетая, абсолютно не смущаясь, грациозно, словно на балу, проходит по комнате и становится возле Джеймса Барри. Опирается на его плечо. И они стоят, гротескно не подходящие друг другу – словно Полифем и Галатея, и вместе разглядывают холст.