Патрисия Данкер - Джеймс Миранда Барри

– Она, безусловно, протестовала, когда ее приковывали цепями к стене, – огрызаюсь я. – А что делал бы ты на ее месте?

– Но у нас есть показания двух свидетелей.

– Дружков ее мужа. На месте судьи я бы вышвырнул их вон.

Мы в молчании пересекаем целое озеро вязкой грязи.

– Я возьму на себя всю ответственность.

Немного смягчившись, я беру Джобсона под руку. Он отвечает дружеским пожатием. За эти годы он стал настолько выше меня, что взял на себя роль телохранителя. Я продолжаю путь по грязной улице в сопровождении этого огромного медведя, к которому испытываю безграничное доверие и симпатию.

Джобсон хороший врач, восприимчивый и сострадательный. Но он не задается трудными вопросами. Он слишком легко соглашается с общепринятым мнением. Большинство несчастных, которые сами приползают в мою клинику для горожан или которых приводят родственники, считают, что они пали жертвой сглаза, ворожбы или черной магии. Стоны мешаются с проклятьями и признаниями – они пытаются объяснить, откуда взялись их язвы, опухоли, лихорадка и понос. Что такое болезнь? Чья-то месть. Или Божья кара?

Я нахожу, что атеизм очень полезен в моей работе. Я врач, а не священник. Я верю в гигиену, а не в мораль. Моим военным пациентам не разрешается иметь мнение по поводу их хворей. Я – офицер, командующий болезнью. Теперь я должен распорядиться смертью моего дяди. По крайней мере, обеспечить ему безболезненный и достойный уход. Вежливо препроводить в мир иной.

Мы не единственные путешественники на ночной лондонской дороге. К полуночи опять начинает моросить, и мы обгоняем экипажи, почти невидимые в темноте. Мой попутчик настаивает на том, чтобы ехать впереди, так что ветер постоянно доносит до меня его вонь. Но постепенно прохладный ночной воздух растворяет ее настолько, что я могу сосредоточиться на голых колючих ветках боярышника, задевающих ноги и плечи. Мы медленно минуем фермы, копыта коней увязают в грязи возле ворот пастбищ и на дорожных извилинах, но вскоре мы оказываемся на открытой местности, и меловая дорога становится ясно видна во влажной тьме. Взошла луна, она где-то над нами, обернутая густой вуалью. Мы продвигаемся быстрой рысцой. Вожжи скользят у меня в руках, лошадь подо мной фыркает и вздрагивает. Мы оба отряхиваем влагу, стекающую по нашим лопаткам. Я чувствую, как холка животного вздрагивает, идет рябью.

Я стараюсь заглушить беспокойство. «Если я кладу голову на подушку и знаю, что сегодня никого не резал, значит, день прожит зря» , – я улыбаюсь в темноте, вспоминая слова своего старого учителя. Может, я сегодня никого не резал, но и голову на подушку не клал тоже. Когда я состарюсь, смогу с гордостью называть себя учеником Астли Купера. Сэр Астли – бесстрашный хирург. Я стараюсь следовать его примеру. И все же я боюсь того, что мне предстоит, тревожусь о том, что оставляю позади, и исхожу нетерпением от долгой дороги. Я помню наизусть слова учителя: «Главное качество, необходимое врачу при хирургической операции, – это самообладание. Голова всегда должна направлять руку, иначе хирург не сможет принять правильное решение в случае непредвиденных осложнений, которые всегда могут возникнуть на практике» . Вся моя жизнь – непрерывная борьба с непредвиденными осложнениями. И надо сохранять невозмутимость – или хотя бы делать вид, что сохраняешь.

То, что ожидает меня в конце мокрой скачки сквозь ночь, вряд ли может оставить равнодушным. Мой дядя умирает. С него станется умереть от дурного нрава, а не от какой-то конкретной болезни. Он отталкивает всех своей непримиримой воинственностью. То, что Мэри-Энн вообще переступила его порог и теперь носится с простынями, вымоченными в лаванде, – чудо из чудес. Он годами не говорил ей ни одного вежливого слова. Однако то, что он позвал меня, неудивительно. Мы научились относиться друг к другу со своего рода недоверчивым уважением. Но я видел очень мало людей, которые спокойно встречали смерть, в мире с собой и окружающим.

Я не боюсь смерти. Мы много раз смотрели друг другу в глаза. Но мне все еще тяжело видеть, как ее объятья смыкаются вокруг молодых, а те шарахаются, словно испуганные животные. Даже старики, объятые ужасом, уклоняются от страшных тисков, цепляясь слабеющими сердцами за лишний час боли. Я стою рядом со смертью, меряюсь с нею силами, иногда мне удается разжать ее цепкую хватку. Но даже когда она отступает, я знаю, что это не насовсем – она будет возвращаться снова и снова. Ее можно держать в узде. Но нельзя победить. Однажды она придет за мной. Нет, я никогда не буду бояться смерти. Мы слишком хорошо знакомы.

Но я боюсь встречи с одним человеком в дядином доме.

Я не видел Алису Джонс два года. Она иногда пишет мне в ответ на мои письма: ее послания – странная смесь банальностей и весьма оригинальных тирад, записанных безупречным почерком с косым наклоном. Ее письма напоминают искусно разбитый сад, в них ясно видны честолюбивые устремления автора, но в них не чувствуется ее энергии, ее яркой жизненной силы. Ничего из того, что я люблю в ней. Я пишу ей регулярно, раз в месяц, и стараюсь не заполнять строки болезнями, подробностями вскрытий и моралистическими наставлениями. Но часто у меня не находится других тем. Просто эти длинные, однообразные письма – единственный способ выразить ей свою привязанность. Должно быть, Алиса понимает это, поскольку продолжает поддерживать переписку, несмотря на все, что нас теперь разделяет.

Алиса отчаянно стремится порвать со своим окружением. Она упросила моего дядю взять ее в Лондон. Насколько я знаю, он платит ей мизерное жалованье. К ее чести, она не захотела подниматься по социальной лестнице обычным путем, из кухни в гостиную через постель. Мой дядя – старый распутник, но Алиса, не утруждая себя добродетелью, все же обладает достаточным здравым смыслом; так что самое большее, что она ему позволяет, – заглянуть к ней за корсаж или потрепать по заду. Алиса хочет всех атрибутов процветания. Ей нужен фарфор и восточные ковры. Белье с ручной вышивкой, кружева из Камбре, шаль – нет, несколько шалей – из Варанаси [16] Варанаси – город в Индии. . Она мечтает о столовом серебре и коробочке для чая – непременно с замочком. Она хочет кухню с двумя печами, в которую будет входить лишь затем, чтоб распорядиться насчет обеда. Она хочет теплицу с апельсинами. И путешествовать за границу – теперь, когда окончились войны.

Алисе плевать на то, станут ли ее принимать в обществе. А этого не будет никогда, какую бы блестящую партию она ни сделала. Светские беседы с матронами, трясущими двойным подбородком, не входят в ее планы. Нет, Алисе нужны вещи. Безделушки на столах, туфли в гардеробе. Вагон и маленькая тележка инкрустированной и полированной дребедени. Она хочет развлекаться целыми сундуками новых игрушек. Одним словом, Алиса хочет быть вульгарной и богатой.