Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Вопреки опасениям, морская болезнь не сразила ни детей, ни нас, и мы путешествовали счастливо. Особенно приятным казалось, что всех четверых считали семьей и я мог не стесняясь обнимать и целовать Анну. Тревоги на время исчезли. Кроме нас, на «Сочи» возвращались девять репатриантов — все шахтеры, украинцы, лишившиеся работы оттого, что план Маршалла уронил цены на бельгийский уголь и многие шахты сократили добычу или вовсе закрылись. На палубу мы почти не выходили, так как море волновалось, да и что мы там забыли — мы лежали в каюте и разговаривали или изучали с детьми все гулкие, гудящие, пахнущие машинным маслом и пугающе громкие закоулки парохода. Последнюю часть пути «Сочи» шел по узкому заливу между заснеженных сопок. Матросы бросили на пристань трап, и мы спустились по нему прямо в объятия граждан в серых шинелях. В мою память впечаталось погребальным слепком лицо первого из них, проверяющего паспорта. Он был похож на римского легионера из военной энциклопедии, с горбатым носом и маленькими глазками, и, когда он крикнул что-то товарищу, его голос оказался неожиданно слабым и высоким. Но это не главное; главное, что от него дохнуло ненавистью и желанием безнаказанно властвовать над выгружаемыми подобно лендлизной тушенке и «виллисам» человеками, и внутри у меня что-то оборвалось. Прочие были вежливее и без разговоров доставили нас в фильтрпункт при мурманском МВД. Зеваки на пристани смотрели с любопытством и укоризной. Меж ними крутился журналист из радио. Он появился еще раз, когда мы со справками на место жительства вышли из конторы, и шагал рядом несколько кварталов, и убеждал выступить с монологом блудного сына в какой-то их передаче. Я отказался.

Московский поезд отходил через два часа, и мы направились по заснеженной улице, ведущей к вокзалу, переглядываясь: не взяли. Вокзал оказался островерхим и пустынным теремом. Когда поезд тронулся, мы по очереди выходили в коридор, едва ли единственные в вагоне, и жадно глядели на ползущие мимо сопки, которые сменились тундрой. Вслед за ней появились Хибинские горы. Вблизи они были похожи на лежащих белых мамонтов. С другой стороны вагона плыла тундра, перетекающая в озеро-зеркало. Хибины казались выше и площе Вогезов. Через несколько часов поезд въехал в едкий туман, белесую удушающую пелену, чей запах проникал даже сквозь обитые резиной двери. Вскоре показался и бумажный комбинат, плюющийся смрадом из всех своих змееобразных и конусовидных труб. Когда запах наконец выветрился, я посмотрел на спящих детей, сам почувствовал тяжелую усталость и заснул.

Я был в некоей комнате и искал туфли. Один туфель нашел, другой не найду. Потом вижу, рядом сидит Олюша и чистит мой второй — который я искал — туфель желтой ваксой. Оказывается, что оба туфля — светло-желтые, вернее, светло-молочно-кофейные. Потом оказывается, что Олюша чистит уже в подвешенном состоянии не ботинок, а громадную светло-желтую лошадь. А через некоторое время я начинаю ей помогать — чистить ваксою лошадь, подвешенную вверх ногами к потолку.

Ленинградский перрон и площадь перед вокзалом напугали Нину и Мари людским водоворотом, орущей и давящейся толпой, в которой сновали инвалиды. Один был безногий на тележке с двумя брусками, которыми он отталкивался от асфальта, а другой на костылях; оба ничего не просили, лишь барражировали в толпе и высматривали что-то свое. После Вишеры пронесся овражистый берег реки, серая вода, фермы моста и началась желтая болотистая равнина, которой слиться с горизонтом мешали две церкви, белокаменная, твердо стоящая, и рядом деревянная, с содранным крестом, склонившаяся. Когда безлюдные луга сменились серыми покосившимися избами, я все понял и до самого Калинина больше не смотрел в окно. Из-за платья другого кроя и чемоданов с бельгийскими клеймами нас принимали за иностранцев, хотя и знающих русский язык. Анна всю дорогу молчала и лишь иногда тихо разговаривала с девочками. Меня, впрочем, мало что из увиденного удивляло, а дорожные события и попутчики словно плавали в тумане. Я возвращался с любимой женщиной, с девочками, которых хотел удочерить, и ждал, что если не прямо-таки сразу, то по крайней мере наведя справки, найду маму, Олечку, Толю и Марго. Все остальное казалось декорациями в спектакле, который близится к финалу и после которого начнется не сон, а жизнь.

Когда поезд замедлил ход и в окне возникли гордые пилоны Парижа в окружении казарм Пролетарки, я вздрогнул от неуместности этих линий. До войны, каждый вечер возвращаясь в свой строгий замок, я никогда не думал о его несоответствии пейзажу. Калинин мало изменился и даже похорошел, через Волгу строили новый мост. На утренних солнечных улицах ветер ворошил шарообразные кроны лип. Белели колонны, сияла отреставрированная лепнина. Документы на паспорт у нас приняли быстро, взамен выдали временные, и я направился в трест, оставив Анну с детьми в гостинице. Из стариков никто не воевал, вся моя бригада работала как прежде, только Петренко умер от сердечного приступа. Начальство приняло меня осторожно, расспрашивали, как и что случилось на войне. Стараясь не слишком вдаваться в детали, я рассказывал о болотах, плене, побеге, Бельгии, часах, Леоне. На меня смотрели как на диковинку. Прорабов не хватало, и я был оформлен без всяких проволочек. Когда-то я отправлял письма домой, записывая обратным адресом контору, и теперь надеялся, что из дома мне что-то писали, но выяснилось, что нет, в Мелиоводстрой для меня ничего не приходило. Зато Алеев нацарапал на четвертушке адрес знакомой своей племянницы, которая сдавала часть дома в Затверечье, — «1-я Новозаводская, 141, Полина Семенова».

Я вернулся в гостиницу, и мы с детьми спустились в столовую, где обедало несколько командированных. Гулко звякали вилки и стаканы с чаем на передвижных столиках, которые возила усталая женщина в некогда накрахмаленном переднике. Анна тихо сказала: «Мы пойдем вместе. Нет сил сидеть среди этих ковров, а снять их нельзя, они заткнуты под кровати. Нина уже кашляет». В номере я достал последнюю плитку «Bruyerre» и раздал всем по квадратику шоколада. Свернув с центральных улиц к мосту, мы оказались в ином городе. Буро-зеленые, стертые и потрескавшиеся заборы со сгнившими досками тянулись бесконечной очередью, и за ними прятались черные от дождя избы. Ночью были заморозки, поэтому грязь на развороченной дороге замерзла и можно было идти быстро, обходя только глубокие лужи, прикрытые тонким льдом. Новозаводская длилась мучительно долго, фонари горели далеко друг от друга и зимой, разумеется, стояла вечная тьма с редкими огоньками в окнах. Здесь жили все вперемешку: рабочий люд, служащие разных контор и моряки речного пароходства — в общем, все, кому не достались квартиры в домах с лепниной.