Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

За окном рассвело. Проплыла вывеска «Издешково». Я бросился к стеклу и стал жадно разглядывать заоконье. Ничего узнаваемого, за что можно было бы зацепиться взглядом, — только вдалеке чернели знакомые избы и овины. Снег выпал совсем недавно, но все равнины и дороги уже побелели. Всю дорогу от Калинина я боялся воображать, что сейчас делают мама, и сестры, и Толя — вдруг я спугну, всколыхну защитную сеть, которую я накинул в своей памяти на прошлое, чтобы все там и осталось так, как было. Состав замедлил ход и переполз через Вопь. Вдали показались здания фабрики, и я устремился к выходу. Поезд стоял всего минуту, но в тамбуре никто не толкался, и я спокойно спустился по ступенькам. Вокзал был выщерблен пулями и залатан, в нескольких местах зияли заплатки на месте пробоин от снарядов. Здание по другую сторону путей и вовсе куда-то исчезло. Но даль, пойма реки — все пространства были на месте, мыльный шар, в котором я рос и который был моим детством, не лопнул и остался почти тем же.

Я принял это как добрый знак, выбежал на Революционную и торопливо зашагал вдоль путей. Все было тем же. Тот же скрип и запах снега, смешавшийся с никуда не девшимся, вечным, милым моим креозотом, та же дырявая дорога и не промерзшие еще лужи. С Вопи дул сырой ветер и гнал по полю белые вихри. Затаив дыхание, я считал повороты: Духовщинское, Садовая, Малая Садовая. О, эта, казалось, родившая меня дорога, из школы, из города, со станции, с Шумка, с заречья, с футбола на пойменном лугу. Я ждал свидания много лет, ждал, ждал, и, господи, как теперь не упасть и не поцеловать эти обочины и канавы. Размазывая слезы, я миновал Малую Садовую и вдруг понял, что за кустами, деревьями, которыми дома и сады всегда отгораживались от железной дороги, нет жилья. То есть что-то было, просвечивали другие деревья, то здесь, то там торчали печные трубы, но признаков жизни не наблюдалось. Впрочем, я мог просто не разглядеть ее за стволами. Все ли соседи там живут? Что здесь было в черные годы? Вдруг все мои сейчас там, и не спят и, может быть, даже завтракают? Путешествие Телемаха подходило к концу. Не выдержав, я стремглав понесся, как в детстве, к повороту на нашу Крестьянскую, точно это было состязание и от того, выбегу я из назначенных секунд или провалю норматив, зависит успех и счастье всех моих родных.

В общем, там ничего не было. Ни деревьев, ни развалин, ни заборов, ни камней, ни липовой аллеи к переезду. Просто мела поземка. Поле, на котором раньше стояли дома и цвели сады, вздымалось выше и выше, а там, за перегибом склона, уже шумели на Смоленском тракте автомобили, — и вот на этом поле, кроме угадывавшейся по полузасыпанным канавам Крестьянской улицы, вообще ничего не было. Помня каждый метр этих расстояний, я выбежал на нашу землю и остановился, ужаленный страхом: мне даже не приходилось смотреть под ноги, потому что споткнуться было не обо что. Земля была совершенно гладкой, даже без пней. Я понял, где стоял дом, подбежал туда, отбросил варежки и стал разрывать снег — под ним оказалась льдистая, зеленая с грязно-желтыми пятнами трава. Расцарапывая руки об слой наста и вытирая об щеки бегущую из ран кровь, я шарил, как слепой, по земле. Затем вскочил и, работая сапогами как бульдозерным щитом, расчистил площадку метра в два. По росту травы становилось понятно, что несколько лет назад почву перекопали, причем неровно — остались бугры там, где мама посадила жасмин, где росли груши и где я расположил флигель.

Я почувствовал вновь, как тогда, первой военной зимой, что ноги замерзли, и на этот раз намертво, и их уже не отогреть. На месте соседских домов также не нашлось никаких признаков жизни. Ни полкирпича, ни отбитого осколка чашки, ничего. Не помня себя, я пошел к школе, вытирая саднящие руки об пальто и вглядываясь в дорогу перед собой, чтобы найти, поднять и сунуть в карман хотя бы обрывок прежней жизни. Улицы мелькнули и прокрутились, как быстро запущенная кинопленка, и вот я стоял на месте школы. Но школы тоже не существовало — вместо нее зиял пустырь. Выворочены были даже массивные камни, на которых она покоилась, как на фундаменте. Отчаявшись и растерявшись, я топтался около получаса и думал, что делать. Давно открылись разные лавки и конторы, где-то вдалеке ходили люди. Нашего дома нет, вся наша старая жизнь сметена, перекопана и теперь служит перегноем для чего-то нового — но чего? И где теперь искать моих? Эвакуированы? Живы? Судя по разрушениям, здесь бомбили, расстреливали дома из орудий, причем дважды — сначала черные, затем красные. Голова кружилась от одной мысли о том, что я явился даже не на пепелище — и даже руин моей жизни не существовало, все было сметено, выкопано и представлено так, будто ничего здесь раньше не было. Наша жизнь оказалась стертой резинкой дочиста, будто кто-то, отвечавший за белизну листа, позаботился о том, чтобы смахнуть все крошки и заусенцы в ведро.

Как в длящемся сновидении, я пошел в город искать милицию или администрацию, чтобы навести хотя бы какие-нибудь справки, но ноги повели меня вовсе не туда, а к Игнатенкову. Если его отец до сих пор работает в чека, то он наверняка сможет помочь. Мост через Вопь так же шумел, и та же тропинка перерезала некрутой склон. Улицы и дома до сих пор не восстановили, было много ям и развалин, будто я двигался по археологическим раскопкам. К дому Игнатенкова я даже не подошел, потому что все дома и деревья на четной стороне их улицы были сожжены, и вдоль нее торчали только каменные скелеты печей. Фивы, Помпеи, Троя когда-то низвергались в прах в томах по военной истории, и вдруг мое Ярцево стало картинкой из такого тома о разрушенном и растоптанном мире, который был худым и страшным, но все-таки населенным родными. Проезжавший фургон чуть не задавил меня — я еле успел отпрянуть, хотя так и не понял, откуда он взялся и почему я его не слышал.

Меня схватили за плечо. Я обернулся и увидел смутно знакомого парня в форме железнодорожника, выглядевшего лет на тридцать, очень взволнованного. «Сергей, Сергей, — заговорил он, — ты узнал меня? Помнишь, мы ездили из Брасова, ну рисовали же транзисторы, нет?» И тогда я узнал: кажется, его звали Иваном, он был единственным моим земляком во всем техникуме, учился на три курса младше и на выходные часто увязывался за мной в поезд до Ярцева. Он тоже любил радио и ходил на кружок изобретателей, и пока мы ехали мимо унылых полей, разбирались в перерисованных в тетради радиосхемах, которые следовало паять. Торопливо и осторожно обменявшись со мной историями — воевал, связист, повезло, ни царапины, мать с младшим братом после первых бомб сорвались с места и уехали в Клинцы, где их все равно настигла оккупация, — Иван схватил меня под руку: «Ты слышал про Кэпэ?.. Тогда, в июне, я сдал последние экзамены, и вдруг объявили, что война, а диплом и аттестаты еще не выдавали, и я поехал домой без документов, а потом уже, когда с войны вернулся, вновь туда приехал и… Ты точно не слышал?» Я покачал головой. «Когда фашисты подходили, почти все учителя эвакуировались, а Кэпэ что-то все ходил и думал, а потом стал агитировать, что надо… коммунистическую власть… почикать… с Гитлером на пару. И когда немцы пришли, он собрал народ в клубе и выступил, что, мол, двадцать четыре года мы терпели оккупантов, а теперь нас освободят и мы заживем. И многие встречали фашистов с почестями, и тем герр Воскобойник, ясное дело, понравился. А потом он их убедил, что надо в районе дать русским самоуправление, то есть никаких комендатур — своя, независимая республика. И немцы согласились, оставили связистов и ушли! Кэпэ целую партию придумал и в уставе записал, чтобы землю хозяевам раздали, заниматься любыми ремеслами любому позволили и чтобы коммунистов всех и офицеров Красной армии амнистировали. Только евреев не пожалел. Сам управлял, сидя в Локте, всей их республикой и отрядом самообороны, а потом, уже зимой, партизаны ворвались в Локоть как раз со стороны техникума и пальнули в него. И все, умер». Иван всмотрелся в меня и добавил: «Сволочь».